Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Смоленский Борис Моисеевич

68. БЕРЕЗА

Не старый инвалид со ржавым самопалом, А точный пулемет глядит из-за стены; И проволокой мы кругом оплетены, И полицейский взор грозит нам острым жалом. Ты — дух Бастилии, виденье феодала, Возникшее из тьмы ненастною порой. Бастилии — лишь там, где пошатнулся строй, Где больше нет путей, где гибели начало. Ты, новая Бастилия, не в силе Укрыться от суда среди глухих болот. Подступит и сюда разгневанный народ, И славен будет час, когда тебя разбили. Отсюда, где сдались лишь слабые душой (Пусть маска с них спадет и лица их откроет), Мы вступим в новый день и для грядущих строек Сумеем послужить опорою стальной. 1937

69. ПЕСНЯ ИЗ БЕРЕЗЫ

Как натянутый лук, до предела Мысль моя напрягается снова. Я хочу, чтоб к друзьям долетело Это, может, последнее слово. Простирается поле позора За оградой глухой

и высокой. И штыки стерегут вкруг забора Тайну двух краснокаменных блоков. И не видно, как мы на рассвете Тащим груз, обливаемся потом, Как сознанье теряем под плетью На тяжелых шоссейных тропах, Как, повергнуты диким приказом, По болоту, к вечерней поверке, Мы ползем на локтях… Но ни разу Не был дух наш в трясину повергнут. Наша верность навеки нетленна. Палачи! Нас ничто не сломило. Вам трусливое слово измены Пыткой вырвать у нас не под силу. Выше дух незапятнанный, светлый, Чтобы мужество не иссякало! Пусть звенит моя песня победно, Словно сталь боевого закала. …Враг труды мои ценит, однако… Он сполна мне готовит расплату. Вижу тени Ванцетти и Сакко И себя — их третьего брата… Я достойно погибнуть сумею — Так, как нас эти двое учили. Выше, песня! Звени всё сильнее, До конца не складывай крылья!

* * *

Воют ветры надсадно и хрипло В мире, скованном стужей морозной… Сердце стиснуто, нежность погибла. Может, песню будить уже поздно? Но пробился ручей говорливый, Жадно дышит воскресшее поле, И болотам понурым на диво К нам весна заглянула в неволю, Птичьим щебетом, радостным гулом Раня сердце, будя, беспокоя… И опять для борьбы всколыхнулось Неуемное сердце людское, То, что, полное веры и страсти, Вечно бьется с неистовой силой. Я покорно раскрыл его настежь, Чтобы сердце заговорило.

* * *

В каземате над нарами скупо Лампа светит, мерцая устало. То не братьев замученных трупы, Что под смертным лежат покрывалом, То не воинов павших кладбище, Хоть печальней надгробий солдатских В головах именные таблички… То обычный наш сон березняцкий.

* * *

Пусть мой голос услышат люди. Напоследок себе я позволю Встрепенуться, вздохнуть всей грудью, Упиваясь тоской и болью. Я, кто всех своих чувств кипенье Переплавил в броню стальную, Камень сердца в нежной купели, В ароматах лип растворю я. Все цветы призываю, все звуки. Всем, чем юность моя пламенела, Насладиться хочу… Будут муки, Будут раны — приму их смело…

* * *

Вы, покрытые тьмою селенья, Вы, друзья неподкупные наши, Я над бездной измен и сомнений Проношу свою верность, как чашу. Знаю голос суровый, жестокий, Знаю радость бойца-гражданина… Но хочу я в ночи одинокой Быть бойцом, и любимым, и сыном. Из Березы, глубокой, беззвездной, Всей душой к тебе, мама, стремлюсь я. Слышишь, путник торопится поздний? Это я, это сын твой, матуся… Где, седая, ты слепнешь от плача? Где немеешь от горя и боли? Видишь, полную легкой удачи Сын твой выбрал и высватал долю. Выбрал долю — не сыщешь светлее, Выбрал долю — дворцы да именья. Как на старости мать он лелеет, Всем на зависть и на удивленье. …Кто же клад твой ценнейший, родная, Кто дитя твое бросил в пучину? Кто ножом твое сердце кромсает С той поры, как лишилась ты сына? Иль бродягой сама воспитала Ты его, чтоб из дому ушел он И не раз о житейские скалы Расшибался в дороге тяжелой? …Так прощай же, прощай же, родная, И рожден я тобою, и отдан… Материнская доля такая: Не для матери сын — для народа. Знай, что в сердце ушедшего сына Больше ласки, любви, состраданья, Чем у труса, что, дом не покинув, Мать позорит и землю поганит.

* * *

И другая уже наплывает Нежность, душу собою наполнив, Как волна, набежавшая в полночь, Как широкие воды Дуная. Я к тебе обращаюсь, наследник, С этой, может прощальною, речью, Мой сынок, мой дружок пятилетний. Видно, больше тебя я не встречу… Вот от сердца завет мой последний. Чтобы горечь сиротской судьбины Не согнула тебя, я, отец твой, Как родитель богатый, что сыну Оставляет поместья в наследство, Так тебе в завещании кратком, Чтобы ты мою ласку почуял, Чтоб ни в чем ты не знал недостатка, Клад бесценный оставить хочу я. С ним и в жизни не будешь ты сирым, С ним и смерть не страшна никакая: То любовь безграничная к миру,— Ум и сердце она заполняет. Страшен мир для трусливых, бескрылых — Что живут лишь собою — калеки. Потому и страшит их могила, Что предаст их забвенью навеки. Мы ж с усмешкою смерть принимаем, Мы встречаем ее без боязни. Мы — дорога в бессмертье прямая, Та, что выше решеток и казней.

* * *

Как на ниве растут плодородной — Окруженный моими друзьями, Ты растешь средь борцов благородных, Что высоко несут наше знамя. Пусть ты мал — повидал ты немало, Был

свидетелем жатвы кровавой Там, где наше восстание пало, Где убийцы чинили расправу. Стань же гневным и гордым трибуном, Смело миру всему расскажи ты О повстанцах полесской коммуны, Что в болотах тайком перебиты. Тени виселиц детство затмили… Без отца тебе, малому, худо. Поклянись же, дитя, перед миром: «Я на этом расту! Не забуду!» Чистым сердцем ты рано почуешь Правду дела, что начато нами. Если в схватке жестокой паду я, Твой черед понести наше знамя. Вижу, как, подхватив его смело, Побеждая любые невзгоды, Продолжатель бессмертного дела, Ты дойдешь, ты познаешь свободу. Нету подвига выше, я знаю, — Жизнь отдать за грядущее это. Выше, песня! Разлейся без края! Верю, сыном ты будешь допета.

* * *

Над уснувшей землей, словно песня, Луч зари возникает, алея. Позволяю: пусть в сердце воскреснет Та любовь, что разлуки сильнее. Это вновь над рассветною тишью Я лечу к тебе, счастьем объятый. Припадаю к ногам твоим — слышишь? Весь я полон тобою… моя ты! Да, моя! Океана бездонней Встречи миг с ненаглядной, прекрасной. Знай, тоска по любимым ладоням И по ласке твоей не погаснет. Пусть ограду колючую эту Я сломать и прорвать не сумею, Но навеки, навеки во мне ты, Сквозь пространства навеки в тебе я… Там, где, стиснувши зубы покрепче, Люди силятся в горе сдержаться, Там стихи о любимой не шепчут, Там любимую вспомнить боятся, Чтоб тоска, появившись нежданно, Малодушия не пробудила, Чтоб от мысли о ласке желанной Не угасла в нас воля и сила. Но скажи, наша ясность и верность, Сила нашей любви такова ли? Нет, не даст запятнать себя скверной Тот, в чьем сердце цветы не увяли. Знаю, с гневом в глазах твоих чистых Ты осудишь меня, не жалея, Если вдруг от любви я раскисну, Если честь; уронить я посмею. Низок тот, кто изменой трусливой Поруганью предаст и позору То, что грудь наполняет порывом И сердца устремляет в просторы. Нет, любовь нас с дороги не сводит, Тяжким грузом не виснет на крыльях. Песнь любви, словно песнь о свободе, Прозвучи в этом царстве насилья!

* * *

Вот фрагмент березняцкой ограды: меж столбами колючка густая, Прочно скручена, спутана цепко, злыми, ржавыми свита узлами, В острых зубьях; натянута туго, путь в грядущее нам преграждая, Сплошь бурьяном глухим зарастая, — всюду, всюду она перед нами. На шипах этих птица повисла, что легко и свободно летела, И расшиблась об это железо, и застыла в смертельном бессильи. На дожде полиняло, обмякло мертвой ласточки легкое тело, Будто крик онемевший, в колючках безнадежно запутались крылья. Быстрой молнией птица сверкала в синеве, с облаками бок о бок. Жизнерадостным гордым полетом песню сердца она выражала. В лопухах, не заметив измены, позабыв о палаческой злобе, Вмиг разбила она свое сердце, разодрала колючкою ржавой. Что ей смысл этой мрачной ограды? Птицам трудно поверить, наверно, Что судьба человека прекрасна, словно доля порхающей птицы, Что, хоть кровь наших ног орошает путь тернистый и трудный безмерно, Всё ж мы видим, куда он ведет нас, и вперед не устанем стремиться. А ограду — скажу я пернатым — в гиблых топях несчастного края Воздвигает презренное племя, мертвечиной пропахшая стая, И, бессильной сжираема злобой, за колючки она загоняет Тех, что в первых шеренгах похода шли, сердцами наш путь озаряя. Пусть дорога всё круче и круче, пусть идти нам, измученным, тяжко, Никогда не свернем, не отступим, обнимая грядущее взглядом, Хоть не раз мы, должно быть, как эта без оглядки летевшая пташка, Раздерем свою грудь о железо… Вот фрагмент березняцкой ограды.

* * *

Там, где тащим мы с камнем фургоны, Понукаемы вражеской злобой, Есть еще один дом, отделенный От соседних оградой особой. Полицейский стоит с карабином, Стережет гробовое затишье… Тот, кто в карцере этом не сгинул, Мир загробный спиритам опишет. Тело стынет, избитое люто, На холодном бетоне… Ты бредишь. И ползет за минутой минута, Приближая к бессмертью, к победе. Может, мысли замерзнут живые. В этих муках забвенье — отрада… В дверь, сменяясь, стучат часовые. «Есть!» — ответить мучителям надо. Еще властвует разум над телом, Еще мозг на посту, неуемный… Но сознание вдруг ослабело, Растворилось в бесчувствии темном. Лишь очнувшись, заметишь, товарищ, Как ты только расшибся о стены В час, когда ты метался в кошмаре, Пропустив караульную смену. Вновь минуты потянутся вяло, И, всего тебя стужей пронзая, Самый старший появится дьявол,— Он придет, как на сбор урожая. И на тело, почти неживое, Молча опытным оком он глянет,— Может, жертва бессильной рукою Свою душу предаст поруганью? «Подпиши, — искушает он снова, — Я верну тебе юность хмельную…» — Подлый мастер паденья людского, Отойди, ничего не скажу я! Искуситель, изменой чреватый, Ты блага обещаешь?.. Не надо! Не за благо из рук палача ты Каждый день получаешь награду. Ты меня соблазняешь напрасно. Нет, тебе не лишить меня чести! — …Снова ночь. И опять; ежечасно Стук сапог в твои двери: ты есть ли? Ночь… Недвижно простертое тело На холодном тюремном бетоне. Но меж ребер, уже онемелых, Сердце кровь еще гонит и гонит: Тук-тук-тук… Как бы ни было худо, Начеку мое сердце недаром. Обещаю: я есть, и я буду до последнего твоего удара!