Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

29. «Мы вышли в сад…»

Мы вышли в сад. (Ты даже позабыла Надеть пальто). А нас встречает осень. Она хрустит (Так лишь хрустят суставы Замёрзших пальцев). И к ногам слетает Упругим яблоком, Блестящим и холодным. Мы вышли в сад. И нам понятно стало, Что детство кончилось, Что этот сад, Где раньше Мы бегали, Ловили птиц, Смеялись, — Теперь нам дорог Как воспоминанье. Калитка скрипнула. Мы повернули вправо И по мощёной улице пошли. Тому назад лет десять, По утрам, Когда рассвет невнятно начинался, Здесь шёл пастух, А перед ним покорно, Сосредоточенно брели коровы. И мы задумались… Но вдруг из-за угла, Подрагивая и гудя истошно, Тяжёлый показался грузовик. За ним ещё один… Мы поспешили Скорее удалиться с мостовой. Шофёры презирали нас, наверно. Мы молоды, свободны, Нам

не нужно О прошлом, о далёком вспоминать. Нам некому завидовать — Мы сами Огромный поворачиваем мир. И то, что в этом городке Ютилось тихо и беспечно жило, Вставало утром и на рынок шло, И перед домом клумбы разбивало, — Мы взяли в руки. И, как в сказке, вырос Прекрасный город силы и здоровья. Весёлым юношей с весёлыми глазами! ………………………………………… Тебе не холодно? Накинь моё пальто. Взгляни кругом. Ты видишь — этот город Упорной нашей дружбой зарождён. Не позднее 10 января 1940 ^{29}

30. Одесса, город мой!

Я помню, Мы вставали на рассвете. Холодный ветер Был солоноват и горек. Как на ладони, Ясное лежало море, Шаландами Начало дня отметив. А под большими Черными камнями, Под мягкой, маслянистою травой Бычки крутили львиной головой И шевелили узкими хвостами. Был пароход приклеен к горизонту Сверкало солнце, млея и рябя, Пустынных берегов был неразборчив контур. Одесса, город мой, мы не сдадим тебя! Пусть рушатся, хрипя, дома в огне пожарищ, Пусть смерть бредет по улицам твоим, Пусть жжет глаза горячий черный дым, Пусть пахнет хлеб теплом пороховым, Одесса, город мой, Мой спутник и товарищ, Одесса, город мой, Тебя мы не сдадим! Не позднее 18 июля 1941 ^{30}

31. «Бывает так, что в тишине…»

Бывает так, что в тишине Пережитое повторится… Сегодня дальний свист синицы О детстве вдруг напомнил мне. И это мама позабыла С забора трусики убрать… Зимует Кунцево опять, И десять лет не проходило… Пережитое повторится… И папа в форточку свистит, Синица помешала бриться, Синица к форточке летит… Кляня друг друга, замерзая, Подобны высохшим кустам, Птиц недоверчивых пугая, Три стихотворца входят к нам. Биндюжной их встречают бранью, В ней много юга и тепла, И строчки возникают сами, И забывают про меня. А я на самодельных лыжах По следу стройному бегу, Меж двух березок, ниже, ниже, Мигнуло солнце глазом рыжим, Снег словно мухами засижен… Так в предрассветном сне, как в детстве, я живу. Не позднее 10 ноября 1941 ^{31}

32. «Ты помнишь дачу и качели…»

Ты помнишь дачу и качели Меж двух высоких тополей, Как мы взлетали, и немели, И, удержавшись еле-еле. Смеялись. А потом сидели В уютной комнате твоей. Был час, когда река с луною Заводит стройный разговор. Когда раздумывать не стоит И виснут вишни за забор. Здесь, ни о чем не беспокоясь, Торжествовала старина. Сквозь лес мигнет огнями поезд, Гудок… И снова тишина. «На дачку едешь наудачку»,— Друзья смеялись надо мной: Я был влюблен в одну чудачку И бредил дачей и луной. Там пахло бабушкой и мамой, Жила приличная семья. И я твердил друзьям упрямо. Что в этом вижу счастье я. Не понимая, что влюбился Не в девушку, а в тишину, В цветок, который распустился, Встречая летнюю луну. Здесь, ни о чем не беспокоясь, Любили кушать и читать. А я опаздывал на поезд И оставался ночевать. Я был влюблен в печальный рокот Деревьев, скованных луной, В шум поезда неподалеку И в девушку, само собой. *** Хотел написать я поэму, Казалось: в волны и — плыви… Решать простую теорему О нищете и о любви. Не вышло. Потому что болью В зубах навязла нищета, А то, что называл любовью, Была смешная суета. Не позднее 12 ноября 1941 ^{32}

33. «Мне противно жить не раздеваясь…»

Мне противно жить не раздеваясь, На гнилой соломе спать. И, замерзшим нищим подавая, Надоевший голод забывать. Коченея, прятаться от ветра, Вспоминать погибших имена, Из дому не получать ответа, Барахло на черный хлеб менять. Дважды в день считать себя умершим, Путать планы, числа и пути, Ликовать, что жил на свете меньше Двадцати. Не позднее 6 декабря 1941. Чистополь. ^{33}

34. «Нам не жить, как рабам…»

Нам не жить, как рабам, Мы родились в России, В этом наша судьба, Непокорность и сила. Не позднее 23 декабря 1941 ^{34}

35. Ожидание

Мы двое суток лежали в снегу. Никто не сказал: «Замерз, не смогу». Видели мы — и вскипала кровь» — Немцы сидели у жарких костров. Но, побеждая, надо уметь, Ждать, негодуя, ждать и терпеть. По черным деревьям всходил рассвет, По черным деревьям спускалась мгла. Но тихо лежи, раз приказа нет, Минута боя еще не пришла. Слушали (таял снег в кулаке) Чужие слова на чужом языке. Я знаю, что каждый в эти часы Вспомнил все песни, которые знал, Вспомнил о сыне, коль дома сын, Звезды февральские пересчитал. Ракета всплывает и сумрак рвет. Теперь не жди, товарищ! Вперед! Мы окружили их блиндажи, Мы половину взяли живьем… А ты, ефрейтор, куда бежишь?! Пуля догонит сердце твое. Кончился бой. Теперь отдохнуть, Ответить на письма.… И снова в путь! 1942 ^{35}

БОРИС БОГАТКОВ

Борис Андреевич Богатков родился в 2 октября 1922 года в селе Балахте Красноярского края в семье учителей. С 10 лет (после смерти матери), воспитывался у тётки в Новосибирске. С детских лет увлекался поэзией и рисованием. В семнадцать лет Богатков за поэму «Дума о Красном флаге» получил грамоту на Всесоюзном смотре детского литературного творчества. В 1940 году, после окончания десятилетки, он приехал в Москву. Работал проходчиком на строительстве метрополитена и учился в Литературном институте.

С сентября 1941 года Богатков в действующей армии. После тяжелого ранения и контузии в 1942 году он был демобилизован и в течении нескольких месяцев работал в новосибирских «Окнах ТАСС», сотрудничал на радио и в газете «Красноармейская звезда». В декабре 1942 года Богаткову удалось добиться возвращения на фронт. Он был зачислен в Сибирскую добровольческую дивизию командиром взвода автоматчиков.

Гвардии старший сержант Богатков погиб 11 августа 1943 года во время атаки на Гнездиловских высотах (Смоленское направление). Он посмертно награжден орденом Отечественной войны 1-й степени. Имя Богаткова навечно занесено в списки дивизии. Его именем названа также одна из улиц Новосибирска.

36. Совершеннолетие

С завистью большой и затаённой На отца смотрел я потому, Что наган тяжёлый, воронёный Партия доверила ему. Вечерами зимними, при лампе, Он рассказывал, как их отряд Атакующей кулацкой банде Указал штыками путь назад; Как в сугробы падали, бандиты, Чёрной кровью прожигая снег, Как взвивался пулями пробитый Красный флаг над сотней человек; Как партийцы шли вперёд бесстрашно Сквозь свинец и ветер, потом Зло скрестили в схватке рукопашной Взгляд со взглядом, штык с чужим штыком… Наизусть я знал рассказ подробный. Всё же каждый вечер мне опять Вдруг казались неправдоподобны Стулья, шкаф, и лампа, и кровать. Все они куда-то исчезали. Завывала в комнате пурга, И передо мною проплывали Тучи дыма, флаги и снега… Вспоминаю с гордостью теперь я Про рассказы своего отца. Самому мне Родина доверит Славное оружие бойца. Встану я, решительный и зоркий, На родном советском рубеже С кимовским значком на гимнастёрке, С лёгкою винтовкою в руке. И откуда б враг ни появился — С суши, с моря или с вышины, — Будут счастья нашего границы От него везде защищены. Наши танки ринутся рядами, Эскадрильи небо истемнят, Грозными спокойными штыками Мы врагу укажем путь назад. 3 октября 1940. Ногинск ^{36}

37. Сквозь ливень

Мелькнули молнии несколько раз. Все настойчивей грома удары Повторяют прохожим приказ: «Освободить тротуары!» Старушечка, опуская веки, Походкой дрожащей Через улицу спешит к аптеке. Вошел гражданин в магазин ближайший. И вот уж, побитый каплями первыми, Красный флаг, что спокойно висел, Вдруг, как что-то живое, с нервами, Весь рванулся навстречу грозе. С шумом на город, притихший, серый, Дробясь об асфальт, уходя в песок, Дождевые прозрачные стрелы Густо льются наискосок. В футболке, к телу прильнувшей компрессом, В брюках блестящих, потяжелевших Шагаю ливню наперерез я, Почти спокоен, уверен, насмешлив. Лучше так вот шагать всю жизнь, Чем, грозу переждя, Вслед за теми послушно плестись, Кто прячется от дождя. 1940. Ногинск ^{37}

38. Ответ

Граф Бенкендорф, усилить не желая Неловким словом государев гнев, Под округленным взором Николая Стоял, в молчании оцепенев. Был царский лик от раздраженья серым, Тряслась, как студень, полная щека: «Нет, он не смеет зваться офицером Лейб-гвардии гусарского полка». Он вольнодумство прививал солдатам… И государь добавил про себя: «Как те, что бунтовали в двадцать пятом, В конце второй недели декабря». Царю вдруг показалось — в вечер мглистый Вновь в Петербурге за Россию-мать Бокалы подымают декабристы, Чтоб утром сабли за нее поднять. Царь обратился к графу: «Ваша светлость, Заслуживает Лермонтов того, Чтоб Мы за вольнодумство и за дерзость В Сибирь навечно выслали его…» Граф осторожно подсказал решенье: «А на Кавказ не лучше ль бунтаря?..» И государь, поразмышляв мгновенье, Надменно ухмыльнулся, говоря: «Возможно, горцы этого корнета Убьют иль в плен он сдастся, оплошав. Что ж, значит, такова судьба поэта, А мы судьбе мешать не будем, граф!..» О высылке их автора условясь, Стихи небрежно поднял Бенкендорф И, иронически повысив голос, Прочел царю последнюю из строф. Тот слушал, милостиво улыбаясь, Качая головою в такт, но вдруг Нахмурился, смятенье скрыть стараясь, А граф бумагу выпустил из рук. Они себя почувствовали, словно Им в лица, зная смертный свой удел, Поэт, не разжимая губ бескровных, С презрением и гневом посмотрел. Как бы в ответ их гнусному условью, Звучал конец, взволнован и суров: «И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь…» 1941. Москва — Вешняки ^{38}