Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
— Ну, наконец-то! — пробормотал он.
— Здорово, ребята! — крикнул я рабочим в оранжевых жилетах, натянутых на меховые комбинезоны.
Они стряхивали с себя снег. У мужчин с усов свисали смешные сосульки. Брови у женщин заиндевели. У молодых и у старых были одинаково мертвенно-бледные лица. Это их не красило — людей словно извергло из своей утробы снежное небо.
— Привет, девчата! — продолжал я.
Они всё обивали с себя снег. Напрасно! Нас заносило медленно, но верно. И мне вдруг подумалось: как хорошо,
Обадал терпеливо дожидался, когда я кончу своеобразное приветственное слово. Это было нечто вроде обряда.
Мне никто не ответил, по крайней мере я ничего не услышал. Обадал заискивающе улыбнулся и покачал головой, как бы удивляясь тому, что я жду ответа.
А я все ждал, и нетерпение мое скрывала снежная завеса, скудно освещенная электрическими огоньками.
А люди — в том числе и приехавшие со мной — все старались привести себя в порядок и молча ждали, что будет; им хотелось спать. Нас разделяла целая пропасть. Ведь я приехал, чтоб гнать их на мороз, а им не хотелось никуда двигаться, потому что они уже отработали свою смену.
Так никто и не заговорил. Обадал поднял воротник.
— Не удивляйтесь, они едва на ногах стоят. И вы у них вот где сидите. Не даете покоя ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой. Такое не забывается сразу.
А мне было на диво хорошо! Они молчали, ну и я не стал больше ничего говорить. Взялся за ручку дверцы — ладонь мгновенно примерзла. Отодрал постепенно, круговыми движениями растер.
Так и стояли мы перед зданием участка наподобие живых изваяний. И никому не пришло в голову уйти.
— Ну, пошли, что ли, — сказал я наконец, и все гурьбой двинулись к дому.
Вздрагивали от холода десятитонки, бормоча моторами.
Старый рабочий подал мне руку.
— Но ведь сейчас еще очень рано! Хотите, поспите у нас до утра?
Он отказался. Поспит в проходной, у себя. Он долго тряс мне руку. Потом разыскал Бальцара и простился с ним. Огляделся, где Илона, но та уже вошла в дом.
— Не знаешь ли ты некоего рогатого лесника? — спросил я Обадала.
Тот, схватившись за подбородок и кинув на меня быстрый, лукавый взгляд, хохотнул.
— Да ведь это наши вас так прозвали!
— Почему?
— Ходите, мол, на чужой участок косуль стрелять, а у самого вот этакое украшение. — Он притронулся ко лбу и снова засмеялся. — Да вы не обижайтесь…
Я вошел в холодный коридор. Обадал за мной.
— Пойдем прикинем, что и как делать.
Следом за нами в комнату Обадала набились рабочие. Никто не спал. Встали даже те, кто было прилег. В печке гудело пламя, выла за окнами вьюга. Окна запотели. В соседней комнатенке лежали на полу какие-то люди.
— Который час? — спросил я, обводя взглядом заросшие щетиной лица.
Кое-кто грязными пальцами принялся распускать шнурки на рукавах комбинезонов. Обадал, набычившись, показал на стену, где
— Без одной минуты три, — сказал кто-то.
— Да уже все три, черт, — возразил другой.
— Ну что? — спросил Обадал, протягивая мне сигареты.
— Сколько человек у тебя отдыхало и долго ли?
— Да немного. Часика по два.
— Вы спали? — обратился я к усталым людям.
Они замялись.
— Спали, только мало…
Райнох, стоявший у двери, выпалил:
— А что толку! Пять раз по часику. Разве отдохнешь? К хренам такой отдых!
— Что поделаешь, — проговорил кто-то позади меня.
Голос этот был мне хорошо знаком. Недавно схлестнулся я с его владельцем, только теперь вспоминать некогда. Я не оглянулся.
— Все-таки — отдохнули или нет?
— Это как посмотреть.
— Ладно, — сказал я. — Вам известно — я умею быть чертовски ласковым.
— Это мы знаем, — ответил за всех Обадал. — То-то и ужасно.
Кто-то засмеялся.
— Хорошо тебе смеяться, мастер, — сказал я Обадалу. — Сам небось храпанул во все носовые завертки. Вон какой розовый, чисто поросенок.
Еще кто-то засмеялся, сзади, у двери, я не мог видеть кто.
— Сволочная была работенка, так, ребята?
— Ага, — ответил Райнох. — И чем дальше, тем она хуже. Хуже и быть не может.
Обадал присел на стол, стал качать ногами в каком-то неуловимом ритме.
— Жуть что творится, — вмешалась Пстругова. — Прямо не поверишь, кабы своими глазами не видела.
— А о прессе вы знаете?
Нет, о прессе в Рудной они ничего не знали. Обадал им ничего не говорил.
Илона курила, пуская дым в мою сторону. Я глянул, где Бальцар. Тот пил воду из-под крана и не смотрел на меня.
— Вскипяти чаю, — сказал я Обадалу. — Значит, здорово хочется спать?
Все закивали; Райнох выронил сигарету.
— Мне тоже.
Я жалел этих людей в оранжевых жилетах. Придется им перетерпеть. Но жалость моя была особенная. По-моему, в этот миг все они очень сильно чувствовали свою спаянность, хотя и не берусь утверждать, что чувство это распространялось на всех без исключения. Им страшно хотелось спать, но они готовы были открыть глаза — знать бы только как следует, во имя чего.
— Ладно, поработаем еще, — произнес низкий мужской голос тоном, которому невозможно было возражать.
Открылась дверь и, весь белый от налипшего снега, вошел Зедник, стал у самой двери. В комнате было сизо от дыма, зато тепло. Зедник стряхнул снег с груди. На полу образовалась лужа.
Брови его меняли очертания: превращенные в две ледяные сосульки, они постепенно оттаивали, капли стекали по щекам. Он сдул их, усталым движением стащил с головы меховую ушанку и бросил к стене, туда, где, как он предполагал, находился Згарба. Тот поймал шапку, отжал воду, сказал Зеднику: