Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
Илона вошла. Она не знала, остаться ей или лучше уйти. Спрашивала меня взглядом. И ждала, чтоб Обадал вышел.
— Свалили на площади, — ответил тот. — Вы ведь мимо проезжали.
— Вот как. Не заметил я. Все снегом занесло.
— А снег не тает, — разочарованно протянул он.
— Увидим, как будет на дорогах, в больших масштабах. Пробьем дорогу стругами, потом на четырехсантиметровый слой снега насыплем этой смеси. Соль разъест снег, останутся шлак с песком, и первый же мороз пришкварит их к покрытию.
— Здорово,
— Да так уж сколько лет делается. Что тебе, Илона?
— Покурить захотелось. В женской комнате девчата дрыхнут. И Бальцар на боковую отправился. Осталась я одна.
— А тебе что, неохота? — буркнул Обадал.
— Не могу я заснуть. — Илона вынула сигарету.
Она стояла совсем близко от меня, подняла черные ресницы:
— У вас печальные глаза…
— Тебе бы тоже отдохнуть, Илона, — настаивал Обадал. — Осталось меньше часа…
— Да что вы меня гоните? Сами, что ли, спать хотите?
Обадал обиженно усмехнулся. Склонил голову к плечу. Он был бледен от бессонных ночей.
— А что, я бы не прочь вздремнуть…
Он оглянулся на меня — что я скажу, ждал разрешения, готовый за это исполнить любое мое желание.
— Валяй, Обадал. Поди поспи часок.
Он вышел. Я сидел у стола с телефоном. Илона подошла ко мне сзади. Погладила по голове.
— Дай прикурить…
Закурила, стряхнула пепел на пол. Ее теплая ладонь забралась мне под рубашку, ласково погладила плечо. Тепло, исходящее от нее, было мне приятно. Я поднял голову. Илона совсем близко… Комбинезон она сняла, зеленый свитер обтягивает полную грудь.
Я поцеловал эту грудь. Илона прижалась ко мне.
Я не знал, что делать. Яркий свет резал глаза. Окна ослепли, запорошенные снегом.
Я отодвинулся вместе со стулом.
— Милый, — сказала Илона, — я просто глупая, что так тянусь к тебе. Но ничего не могу с собой поделать…
— Ты хочешь жить со мной? — услышал я свой голос.
— Конечно, хочу…
Она обняла меня и тихонько поцеловала в волосы.
— Подходящее время и место для таких разговоров, правда?
— А ты не мог бы жить со мной, Йозеф, мой бедненький, мой рогатенький лесник?
— Наверное, нет, Илона. Я пьян. Выпил два полных стакана. Можешь представить, как от меня пахнет.
— Чувствую. Даже в коридоре слышно. Вьюга пахнет сливовицей.
— Ты правда хочешь со мной жить?
Она перегнулась через мое плечо стряхнуть пепел в пепельницу, прижалась грудью.
— Я была бы верна тебе, — и опять поцеловала.
— Меня вечно не бывает дома. Все время мотаюсь…
— Ничего.
— И я не привык каждую ночь спать в своей постели.
— Брось. Зачем ты так говоришь? Меня это не пугает, Йозеф. Я не обижусь, если ты иногда не будешь спать со мной.
— Это я уже слышал.
— От
— Да.
— Не надо о ней. А мне это все не страшно, я-то знаю, такая у тебя работа.
— Я совсем не тот, каким ты меня знаешь.
Она задумалась. Докурила сигарету, ткнула окурок в пепельницу.
— Я тебя знаю с худшей стороны. И вот видишь — все-таки влюбилась. Остальное в тебе — лучше.
— Пожалуй, верно, — сказал я, — только не умею я так себя поставить, чтоб и люди это увидели. Это может разглядеть лишь тот, кто хочет и у кого есть время.
— Такой человек — я.
Мы сидели на некотором расстоянии друг от друга. Ежеминутно кто-нибудь мог войти. Но пока я никого не слышал.
— Ты очень хорошая, Илона. Правда.
— Я ведь люблю тебя.
— Не надо об этом. Ни к чему.
Она подвинулась на стуле и грустно улыбнулась.
— Да чего ты боишься? И стоит ли жить одними заботами, без всякой радости? Живем ведь только раз…
— Но, Илона, и у меня бывают радости. Такова жизнь. Иной раз встретишь обломочек счастья — и довольно. Хоть что-то, а? Вот послал я людей отдыхать, сам не могу.
— Привык?
— Нет. Но я знаю, как надо работать. Правда, нет-нет, да и подставят ножку, то товарищ…
— То жена, — подхватила Илона. — И сын непутевый.
— Какое дело посторонним до моей жизни?
— Все-то для тебя посторонние… Даже те, кто давно тебя знают. Потому и смеются над тобой. Тебе бы остановиться да задуматься, отчего это. А ты, Йозеф, днем и ночью только требуешь, требуешь, тебе одно ясно — люди должны вкалывать…
У нее был огорченный вид.
— И ты никогда не влюбляешься?
— Я все время влюблен. Сорок лет, а я влюблен с утра до вечера, без передышки.
— Не надо шутить.
Во взгляде ее светилась нежность. Черные глаза сияли. Чуть заметно вздрагивали губы. В уголках рта у нее темнел легкий пушок. Великолепный крутой лоб обрамляли густые кудри. Она молчала, и ее дыхание, казалось, источало благовоние. Нежная улыбка превратила ее в женщину, которой здесь не место.
Она погладила мне руку. Я почувствовал мозоли на ее ладонях; ее пальцы с обломанными ногтями и плохо отмытым маслом успокаивающе кружили по моим ладоням.
— Илона! — окликнул я, и она будто очнулась от грез.
— Тише, Обадала разбудишь.
Она перестала водить пальцами по моим ладоням. Я положил руки на стол и опустил на них голову.
— Никогда-то я не умела приблизиться к тебе…
— И вот в буран — сумела. Буран разделяет…
— И сближает, — с печальной улыбкой перебила она. — Ты упрям как мул, Йозеф. Ты — начальник отдела эксплуатации, я — напарник на грузовике, зимой — «поводырь» шофера. Если б ты поближе присматривался к простым людям, быть может, разглядел бы и меня. И давно бы мог иметь немножко радости, Йозеф.