Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
— Метеорологам звонил?
— Без перемен.
Из коридора донесся голос Илоны.
— Почему она не спит?
— Видно, вас дожидается.
— Пожалуй.
Голос приближался. Он уже совсем рядом. Если Бальцар не спит, быть скандалу.
— Есть у тебя люди на смену?
— Ох, товарищ начальник, разве я колдун? Людей не достать…
У меня вырвался вздох. На чердаке гулял ветер, выл в трубе. Как в зимней сказке.
Я доел колбасу и оглянулся, нет ли половника, зачерпнуть чаю. Чай был еще
— Надо вызвать директора машиностроительного в Рудной. Объяснить, почему мы до сих нор не добрались.
— Вызывайте. Только для этого надо из дому выйти. Может, докричитесь.
— Это как?
— Линия пока не восстановлена. Связисты не могут пробиться, дороги-то нет.
— В Рудной куча детишек, никак домой не попадут.
— Поезда который день не ходят, и ничего.
— Не говори так, приятель. Будь там твой ребенок, ты бы тоже не веселился.
— Нет у меня детей. Так оно лучше. Только о себе и забота.
— И о жене, — добавил я, глянув на него.
Обадал поспешно опустил глаза. Нервно забарабанил по столу. Он заметно осунулся. Отвернулся, порывисто встал, схватил телефонную трубку.
Я удержал его руку.
— Послушай, я не хотел тебя обидеть.
— А что вам известно? — просительным тоном произнес он.
— Ничего мне о твоей жене не известно.
— Может, хлебнете? — Он потянулся к шкафчику.
Во фляжке было ровно столько, сколько оставалось со вчерашнего. Обадал налил сливовицы в два стаканчика из-под горчицы. Только мы поднесли их ко рту, вошла уборщица.
Обадал отыскал третий стаканчик, налил и ей. Она выпила залпом, по-мужски. Передернулась, помахала рукой перед ртом и вышла.
Сливовица меня согрела. А вот гуляш давал о себе знать. Ужин бунтовал в желудке, словно просился вон. Сливовица его утихомирила.
— Ничего я не могу с ней поделать, — проговорил Обадал.
— Бывает.
Он усмехнулся. Алкоголь начал действовать. Склонив голову, Обадал завинтил фляжку, закрыл шкафчик. И все покачивал головой, как бы ничему не веря.
— Притащила себе в помощь мать. Обе они одинаковые.
— А чего хотят-то?
— Денег побольше.
— Так ведь у тебя они есть. Помимо зарплаты, получаешь за все сверхурочные. В месяц набирается по две лишние бумажки.
— Зимой-то хорошо. Летом хуже.
— Стало быть, для них зима вроде сезонной работы? Такая зима, как нынче?
— Точно.
— Ну и что?
— А то, что нашли они мне работу, где больше платят. Я уже и заявление написал, в ящике лежит.
— Давай сюда.
— Да не знаю, могу ли я…
— Можешь. Только руку протянуть — давай.
— Право, не знаю…
— Ну чего ты жмешься? Раз написал, значит, не очень-то хороши твои дела. Все равно ты одной ногой уже где-то там.
— Я ведь не из-за вас…
Он посмотрел мне прямо в глаза.
— Просто не умею я им противиться. Вот в чем дело.
— В этом все и дело, — согласился я. — Давай заявление.
— Вы правда хотите?..
— Говорю, давай! — взревел я.
Он извлек из ящика еще не сложенный лист с заявлением, отпечатанным на машинке. Рука его дрожала, когда он протянул мне бумагу.
Я, не читая, порвал лист и оглянулся, ища корзину. Корзины не было. Я скомкал обрывки и сунул в карман.
Обадал сидел как громом пораженный. Насупился. Мрачно посмотрел на меня. Я выдержал и этот взгляд. Теперь он не был мне неприятен.
Я знал, о чем он думает. Он думает о том, что ему сказать, когда — неизвестно, через сколько дней, — вернется домой. Врать ему не придется. Не надо будет ничего выдумывать. И работать он будет еще лучше, чем до сих пор, и на будущий год с такой зимой справится играючи.
Обадал открыл шкафчик, опять вытащил фляжку.
— Убери это, — сказал я. — Выпьем, когда случай представится. А он представится, будь спокоен.
Он все-таки попытался налить.
— Оставь! — крикнул я.
— Я не из-за вас хотел подать заявление…
— Именно поэтому, Обадал, нельзя нам сейчас надираться, — сказал я. — Надо собрать здесь, в Броде, людей с лопатами, не то явимся в Рудную к июлю.
— Тогда пошли.
— Позвони Прошековой, она сегодня дежурит. Пускай доставят из Стритежа запасной струг! И пусть пришлет с дроздовского участка двух шоферов с напарниками. Обязательно, слышишь? Жду самое большее три часа, не пришлет — убью. А теперь я пошел к председателю Национального комитета — может, чем черт не шутит, сыщем-таки людей?
За дверью, прислонившись к косяку, стояла Илона с сигаретой в руке. Когда я открыл, Илона чуть не свалилась мне в объятия. Я закрыл дверь за собой. Илона и вправду очень привлекательна. И хорошо это знала.
— Илона!
Она подняла голову. Блеснули ровные белые зубы. Во взгляде ее было упрямство. Волосы спадали на темно-зеленый свитер. В самом низу свитера зацепилось перышко от подушки.
— Пойдем со мной, Йозеф, я одна в комнате.
— Ты, наверное, чувствуешь превосходство надо мной?
Она пристально посмотрела на меня. Докурив сигарету, отворила наружную дверь, выбросила окурок в снег.
— Мне двадцать пять. Я не стара для тебя.
— Ты для меня слишком молода, Илона.
— Ох, нет.
— Мне и с собой-то трудно справляться.
— Я тебе помогу.
— Ты очень добра.
Она прислонилась к косяку, неотрывно глядя на свою тень на снегу. Потом резко обернулась.
— За свою долгую жизнь я выслушала кучу предложений. А теперь вот сама тебе предлагаю.