Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
— А я, как лошадь в шорах, смотрю в одном направлении. Все это я уже тоже слышал.
— Я не знала, что ты это уже слышал.
— Частенько — давно, а в последний раз совсем недавно.
— Жаль.
— Оставим это, Илона. Ты страшно милая девушка.
Теперь, когда она так доверчиво открылась мне, когда сидела передо мной такая покорная, я уже не мог говорить, что не знаю, чем ответить на ее признание. Мне нравилось ее тело, горячее и желанное, оно притягивало меня к себе. Илона была самой очаровательной женщиной,
— Как ты попала на эту работу? — спросил я, и мало-помалу она вернулась к действительности. Заставила себя ответить на удивление спокойно:
— Ты имеешь в виду, как я, с таким телом, попала сюда? Но разве женщина не имеет права работать с лопатой в руках? Знаю, я говорю вещи, за которые наказывают презрением. Слыхала уже. Вьется вокруг тебя туча мужиков, и каждый норовит цапнуть за грудь, да еще всякие словечки… Я каждый день слышу их с тех пор, как подросла. Не думай, я с пятнадцати лет не девушка. Могла бы иметь все на свете. Особенно мать — та готова была дать мне все, чего бы я ни пожелала…
Кто-то стоял за дверью. Я открыл — вошел Обадал.
— Не могу спать, — он потер глаза. — В голове снег, все метет и метет…
— Идите поспите еще, — попросила Илона.
Обадал покосился на меня. Я сказал:
— Ступай еще ненадолго. На несколько минут. Прошу тебя, Обадал…
Он молча вышел.
— Но это неважно. — Илона упустила нить мыслей, растерянно и как-то беззащитно схватилась за голову, недоверчиво покачала ею. — Не женись на мне. Я скоро стану склеротической старухой…
— Мать исполняла все твои желания, Илона?
— Ну да. — Она умела благодарить улыбкой. — Послала меня в гимназию, проучилась я там два года. А потом бросила. Мне хотелось быть с людьми, которые на все, что у них есть, смотрят просто: например, на хороший дом, в котором живут, или на воду, которую пьют. Они просто живут.
— И нашла ты таких людей?
— Ага.
— Среди дорожников?
— Разве я неясно сказала? Вот пробьемся в Рудную, вернемся в Дроздов, и я уйду с работы.
— Иначе не можешь?
— Обдумав все, что ты сказал, нет, не могу. Подпишешь мне заявление?
— Уйдешь одна? — спросил я с неожиданной жесткостью.
— С Войтой.
— Войту я тебе не отдам.
— Отдашь.
— Не отдам.
— Вот видишь. Не сговорились мы. Ты на меня за это не сердишься?
— Конечно, нет. Я ни за что на тебя не сержусь.
— А не выдашь ли хоть маленькую премию за то, что я хотела тебя совратить?
— Почему ты плачешь?
Слезы текли у нее из глаз, крошечный ручеек, поблескивающий в ярком свете лампы, разбивался на подбородке на капли.
Илона покачала головой. Всхлипнула. Я достал из самого дальнего кармана чистый платок, подал ей. Она не переставала плакать и все качала головой, недоумевая, что же это она плачет по такому поводу. Я тоже был удивлен. Она плакала и смеялась. Шмыгнула носом. Постепенно успокоилась, пригладила свитер, одернула его и сложила руки на коленях. Покой и тишина воцарились после ее всхлипываний. Она посмотрела мне в лицо.
Мужественный человек Илона.
— Если не удастся расчистить дорогу в срок — что будет? Ведь Обадал сказал людям, что Достал повезет обмороженного в рудненскую больницу…
— Будет скандал. Или меня снимут. Один черт знает. У меня такое чувство, будто кое-кто прямо-таки ждет не дождется такого поворота дел. А я-то хотел как следует наладить работу управления… Эта дорога в Рудную чуть ли не пугает меня. Да что там! Тут пан или пропал…
— Не снимут. Люди за тебя, хоть ты и гоняешь их в хвост и в гриву.
Она встала, ласково провела рукой по моему лицу. Будто прощалась. Странное это было прощание. Илона водила по моему лицу кончиками пальцев, переливая в меня чувство, сильное, сладкое и — целомудренное.
— Пойду я, — сказала она.
Постояла еще в дверях. Подмигнула ободряюще, кивнула. И вышла.
Я опустился на стул, уставившись в слепое окно. В голове стучало, этот стук на время заглушил вой воздушных масс, обрушившихся на дом.
Илона могла быть моей, твердил я себе, могла быть моей Илона… Она правду говорила. Любит она меня. Достаточно одного моего намека, и она пойдет за мной. Пойдет куда угодно. Мягкая и покорная. Бархатная, молочно-белая, ласковая, шелковая Илона…
— Ты не похожа на других, — сказал я ей вслед. — Ты могла бы жить радостно и счастливо — по людской мерке, но ты-то смотришь на жизнь иными глазами…
Было без скольких-то минут четыре, когда я окончательно очухался от всего этого. Надо мной стоял Обадал и хлопал меня по плечу.
Я вышел из дому. Небо прочистилось. Мороз обжигал лицо, ветер улегся, но погода переменчива, в любой момент все могло начаться сызнова. Я хранил ледяное спокойствие. Во дворе — гигантские сугробы. А что же творится в горах, севернее! Кашляли во сне люди. В трескучем воздухе вилась снежная пыль, будто темные вершины гор слали свой привет съежившимся от стужи звездам.
Вдали вспыхнула пара огней, свет приближался. Среди мрака и одиночества огни будто согревали мою угнетенную душу. Это Достал, никто другой! Брошенный на произвол стихий — выдержал!
Скрипнула дверь, выглянул, щурясь, Обадал.
— Павличек на проводе, скорей!
Первые же слова Павличека окончательно привели меня в чувство.
— Тут у нас товарищ директор хочет говорить с вами. Передаю трубку!
В конторе было сильно натоплено, от печи веяло жаром. Обадал прикрутил форсунку, языки огня опали. Потом он вышел, обмел снаружи снег с окон. Вернулся, распахнул обе рамы. Сквозняком сбросило на пол бумаги со стола. Дым клубами повалил из окон. В комнату моментально ворвался холод. Сначала это было приятно.