Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Рафай Мирослав

Нигде и ничто меня не согревало. Стал вспоминать, бывало ли, чтоб я когда-нибудь ушел, не заплатив. Не мог вспомнить. Всегда я платил по счету — и за развлечения, и за супружество. Женщин я любил, но ухаживать за ними мне было некогда. Со стороны казалось, будто я их не ценю. Но если б я не ценил их, то не ценил бы и саму жизнь. Я возмущался, когда Эва вымогала у меня слова любви, я в жизни не умел произносить их. Читая такие вещи в книгах, я смеялся. Слышать о них не желал.

Я всегда готов платить за то, что мне довелось узнать. Удовлетворение от того, что ты никому не должен, приходит позднее. Меня мало кто любит, зато многие терпеть не могут. Кое-кто из них

утверждает, что трудится, но это сплошное притворство, удерживает их одна лишь платежная ведомость. А я хотел бы, чтобы все это было естественной потребностью. Любовь и труд. Взаимная обусловленность этих двух понятий для меня столь же неопровержима, как взаимная обусловленность зимы и снега.

Старый Макс шумно хохочет, он захмелел и сейчас, сидя в чьей-нибудь кухне, вспоминает старые времена. Толкует о дороге в Льготу, о своем почетном гражданстве. Вспоминать приятно, но — воспоминания убили уже столько сил…

Несколько лет назад, на двенадцатом году супружества, Эва сказала как-то, что достала для нас двоих путевку к морю. Сначала я делал вид, будто не слышу, потом согласился поехать. Однако в конце июля навалилось много работы. Надо было ремонтировать мост через Тихавку, и мои дорожники зашивались. Я отказался ехать. Эва взбеленилась. Помню, она заявила тогда, что ненавидит меня всей душой. Уехала одна. Вернулась загорелая, улыбающаяся. Смотрела мне в глаза, не видя меня. На берегу игривых волн она познакомилась с неким блондином из нашего города, я довольно хорошо знал его. Даже несколько раз встречался по делам службы.

Я всегда старался сразу платить по счету. И должникам моим следовало бы отвечать тем же. Илона говорила, что некоторые люди не понимают моего поведения, а Обадал рассказал о «леснике». Весело. Но за веселостью — горечь.

Не всегда в жизни я поступал правильно. Помню, один мой знакомый, когда его в день шестидесятилетия спросили, как он хотел бы прожить жизнь, если б родился заново, поднял рюмку коньяку и ответил, что хотел бы прожить вторую жизнь точно так же, как первую. Это меня глубоко поразило. Я его таким не знал. Ведь раз он не хотел бы жить иначе, значит, он абсолютно, всесторонне убежден, что лучше прожить жизнь не мог. Всегда-то он поступал честно, прямо, люди его за это любят и, чего доброго, вскорости поставят ему памятник!

Доживи я до такого юбилея, придется мне сознаться, что не хотел бы повторить свою жизнь, потому что она была полна ошибок и промахов, и я поклялся бы честью, что постараюсь прожить ее заново уже по-настоящему, в радости.

Между тем я приблизился к зданию Национального комитета. Суриково-красные двери, обитые вертикальными стальными полосами, были заперты. Мне захотелось заглянуть в зал бракосочетания. У них красивый зал, там новобрачные обещают вечно любить друг друга. Четырнадцать кожаных кресел — кожа натуральная, никаких заменителей; слева на стене гобелен из мастерской знаменитого художника, лепнина, оригиналы полотен выдающихся живописцев. Из свадебных гостей мало кто замечает впопыхах предметы искусства, собранные здесь в надежде придать обряду пущую торжественность.

Хотел бы я заглянуть в эту галерею, хотел бы в тишине, и тепле, и покое рассмотреть картины, одну за другой, понять, чем они на меня воздействуют. Хотел бы хоть ненадолго перестать думать о бедствии, свалившемся на наш край, о бедствии, от которого у меня болит сердце. Я хотел бы ощутить близость с теми, кто настойчиво стремится к цели и добивается своего. Кто завоевывает симпатии людей не ради того, чтобы почувствовать, что жил недаром.

Я желал бы, чтоб Эва нашла путь ко мне, а я бы понял,

как мне вернуться к ней. И если успею, надо мне постараться сделать так, чтобы Обадал не трясся, получив телефонограмму, что я выезжаю к нему на участок. Ах, в жизни ведь все соприкасается со всем, а следовательно, и с единственно необходимым. Мир добр. И люди добры. И мне нужно сознавать, что я добр. Эва, Илона, Анка, Обадал и Бальцар в минуты откровенности говорили, что я, быть может, по-своему добр. Утомительно расшифровывать это. Вероятно, я не вправе требовать и поступать только по собственному разумению, если многое из сделанного мной для других незаметно — даже восстанавливает их против меня.

8

Я пошел на стоянку стругов. По улице грохотали тяжелые машины, вертелись на их крышах предупреждающие маячки, пронзая тьму. Меня обгоняла новая восьмитонка со стругом, резко засигналила. Я отскочил. Кто-то стукнул в дверь кабины. Грузовик промчался мимо. В нижней части площади он свернул на дорогу к Дроздову. Поедет впереди автобуса.

Световые сигналы других машин исчезли по направлению к Рудной. Вот они уже не более чем огненные точки. И вдруг пропали — за поворотом, за высокими сугробами.

Уехали. Я вошел в контору участка.

В коридоре было сыро. Над дверью замерзли потеки. Капала в раковину вода из неисправного крана. В углу грустно притулилось ведро с песком. Скребок куда-то унесли. Из помещения конторы доносилось бормотание радио — последние известия. У диктора был камерный голос.

Обадал заполнял дневник работ за среду. Он низко склонился над тетрадью и потел. Когда я вошел, он отложил ручку.

В маленькой умывальной уборщица мыла в тазу с горячей водой вчерашнюю посуду. Она мельком глянула на меня и мокрой рукой затворила дверь.

— Наконец-то явились. Я сменил людей. Кто вернулся с трассы, спать легли.

— До которого часу?

— Если будет нужно, новая смена пришлет за подкреплением. Тогда всех подыму.

— Надеюсь, отправил к Рудной лучших?

— Последних, кто оставался. А работники все хорошие.

За той глубокой дорогой меж откосов, которую мы пробили с таким трудом, есть еще два таких же места. Дальше дорога круто поднимается в гору, сворачивает налево и идет через поля. Там, наверное, намело метровые сугробы. Дорога бесконечна, и всюду полно ловушек. Рудная открывается глазу только после еще одного пологого подъема, за которым начинается крутой спуск. Там и ждет она нас, скорчившись в котловине, в которую дорога сбегает под опасным уклоном.

— Со сроком-то мы изрядно запоздали.

— Люди не голодны?

Уборщица за дверью звякала посудой.

— Нет. Нам носят еду из «Красной розы».

«Красная роза» — тот самый трактир, где я встретил старого Макса.

— Гуляш с кнедликами?

— Ага, — сказал Обадал.

— Хорошо. У меня на ужин было то же самое, только в самом трактире.

В столе у Обадала я приметил колбасу. Выдвинул ящик. Обадал подал мне нож. Колбаса была вкусная.

— Больных нет?

— Нет.

— А как тот, обмороженный?

— С утра уже в Дроздове.

— Спасибо, что сберег дорогу в Дроздов. Кстати, директор вернулся из командировки?

Обадал, заложив ручку между страниц, закрыл тетрадь.

— Вернулся. Бесится.

— Больше ничего?

Я нашарил горбушку хлеба, откусил.

— Павличек передал по телефону новый приказ директора.

— И что в нем говорится?

— Чтоб мы расчистили дорогу в Рудную.

— А каким образом — не сказано?

— Нет.