Современная датская новелла

Браннер Ханс Кристиан

Мама загородила ему дорогу.

— Мы обещали прийти, — сказала она. — И нас ждут.

— Господи боже! Да у них теперь праздник. И без нас.

А как же я? — спросила она. — Ты забыл, какой сегодня день?

— Разумеется, нет. Но это совсем иное. Я слишком долго бездействовал. Сидел и ставил крестики на дурацких карточках в картотеке. Теперь мой черед. Разве ты не понимаешь, что теперь и от меня польза будет?

Он покосился на гостей, которые опрокинули остатки виски и переминались с ноги на ногу. Подошедший сосед на радостях

получил свою долю.

— Ступай, — сказал отец. — Я приду попозже, если смогу.

— Ничего подобного! — рассердилась мама. — Ты думаешь, что я поеду на вечер одна?

— Да, а мне надо идти, — ответил он коротко и нацепил на себя ружье.

— Тогда и я уйду, — сказала она. — И не вернусь больше.

— Как хочешь, — ответил он. И словно смысл этих слов дошел до него с запозданием, прибавил уже сердито: — Только смотри, не ходи к отцу. Там теперь неспокойно.

— Как ты смеешь! — закричала она.

— Я только предостерегаю тебя, — ответил он.

— Постыдился бы!

— Его я предостерегал давным-давно, — сказал отец. — Но он и слушать не хотел.

И он ушел. А на другой день мама уехала, забрав меня с собой.

Через три дня взяли дедушку.

Двое парнишек немногим старше меня гнали его перед собой, наставив на него автоматы. И один из них не переставал повторять: «Поживей! Поживей!», а старик в поношенных болтающихся штанах еле плелся впереди них. Последние дни ожидания он провел, копаясь в саду, и теперь его, одетого в самое старое платье, вели к открытому грузовику.

Хорошо, что хоть мы были в эти дни с бабушкой, она совсем потеряла голову от страшных событий. И пока мы ждали, а от отца не было ни слуху ни духу, я решил про себя, что никогда не вернусь к нему. Даже если б мама и вернулась.

Когда я увидел в тот майский день, как они гонят сгорбленного старика, мне вспомнилось, как он пришел к нам в дом, когда у нас были немцы. И вот теперь, когда я гляжу на пустое место на стене, где некогда висели дедушкины модели, эта сцена живо возникает передо мной.

Маленький человечек — ведь он и вообще малорослый, а теперь, в старости, так сгорбился, что, по-моему, вряд ли достанет до плеча двенадцатилетнему парнишке — он спокойно проложил себе дорогу между лаявшими немцами в форме, которые тыкали в него автоматами, пытаясь остановить. И ни одна черта на его морщинистом лице не дрогнула, пока он спокойно объяснял свою принадлежность к дому и протискивался в столовую, где они сторожили нас с мамой.

— Они попали в собаку, — вот и все, что он сказал, беря стул и усаживаясь рядом с нами, несмотря на окрики немцев.

Я подумал, что он не из трусливых, и продолжаю так думать. Куда храбрее отца, который удрал, оставив дома женщину и ребенка одних с немцами.

Я говорю это ему теперь, чтобы он перестал улыбаться так снисходительно.

— Храбрее? — отвечает изумленный отец. — Да нет же! Для этого не нужно много храбрости. Он был в полнейшей безопасности. Храбрость

и смелость моего тестя у него в мошне. А впрочем, какая разница. Неужели этот вопрос все еще что-нибудь для тебя значит? Я хорошо знаю, что ты в те годы был труслив как заяц. Но то была не твоя вина, мне следует упрекать только себя самого. Так мы тебя воспитали. Ты мог получать все, и ты получал. От затруднений избавляли тебя мы. И я забыл внушить тебе, что обстоятельства могут перемениться. Ах, да я и сам-то, пожалуй, не очень задумывался, пока над нами не грянуло.

— И тогда ты вмешался, хотя тебе и нечего было там делать, и нас втянул.

— Как это? — говорит отец. — Я вас?

Ты взялся ругаться с дедом. И с мамой из-за него. И ушел от нас.

— Или она от меня.

— Это ты…

— Да, да, да! — Теперь он вскидывает и заламывает руки. — Пусть так, если тебе угодно. Но я не виноват, не я начал. Понимаю, что твоей матери было тяжело… Но ведь нелепо же было пытаться заставить меня уважать коллаборациониста, будь он ей хоть десять раз отец.

— А не глупо ли так говорить, теперь-то?

Что значит глупо? Я понимаю, что ты имеешь в виду. Дед не пострадал, он по-прежнему в почете, сидит во главе стола и получает свой кусище пирога, все так. Ему это не повредило, а мне отнюдь не пошло на пользу, вот что ты думаешь, верно?

— Ну, пожалуй… что-то в этом духе.

— Ему даже удалось отомстить мне. Он ведь винит меня во всех ошибках и перегибах в дни освобождения, и ему-таки удалось отвадить значительное число старых клиентов.

— Вряд ли он этого хотел. Не думаю.

Отец опять улыбается, но к насмешке примешивается усталость.

— Ну, и что ты хочешь сказать?

— А то, что нет никакой разницы в том, что вы делали тогда: что ты, что дедушка. Все, из-за чего вы ссорились и разбили начисто семью… Что толку в этом, как поглядишь теперь? Ты хотел сражаться с немцами, а дедушка — служить им. Сегодня мы с ними торгуем… и помирились с тем, что ни так, ни этак нам их не избежать!

Отец отодвигает стул и начинает бегать рысцой взад и вперед.

— Ты чересчур поспешен в своих выводах. Неужели из того времени ты понял только одно, что все было зря и ненужно? Просто обидно за тебя.

Я вижу, что он разволновался, мне тоже неприятен наш разговор. Но с какой стати этот тон?

— А тебе-то самому это что дало, что у тебя сохранилось, кроме каких-то смутных воспоминаний?

Он останавливается посреди комнаты, проводит обеими руками по жидким волосам, а сам смотрит на меня. В его взгляде неуверенность, замешательство.

— Я научился разбираться, — говорит он наконец. Тебе кажется, что мои и дедушкины поступки были ненужными. И мои более, чем его. А мне кажется, они имели большое значение. Я вовсе не хочу хвастаться, но то время многому научило меня в отношении самого себя. Я научился разбираться и научился действовать. И я стал бы делать то же самое и сегодня, если бы…