Современная канадская повесть
Шрифт:
— Привет, Фредди, дружище… В прошлый раз мы встретились — ты утюжил мостовые… работу искал. Чувствую, пока ничего не нашел, так? Да-а… суровые времена. Но быть безработным — не позор. Ты это помни. Работа… работа… кому она нужна? Разная шваль, людишки — они пусть и трубят. А тебе на кой черт это «с девяти до пяти»? Сократи свои расходы, и все.
Богатые бритья каждый месяц посылали ему солидный чек, и он особенно не нуждался, но об этом он почему-то не вспоминал. Зато высказаться любил.
— Много ли холостяку надо на прожитье? Комната… раз в день поесть, девчонка. Книги бесплатно — в библиотеке. Живи для души, питайся духовной пищей.
— Да. Но, к сожалению, Томми, я не религиозный человек, как ты.
Росситер засмеялся, показав бурые зубы.
— Ну, Фредди, ты уж скажешь, так скажешь.
— Не уверен, смогу ли я все оставшиеся годы просозерцать. — Лэндон улыбался. Росситер же загоготал, как псих, и сделал на одной ноге пируэт. Через минуту он, однако, успокоился.
— Собственно, если разобраться, ничего смешного тут нет. Знаешь, Фредди, а ты прав.
— Понимаю.
Лэндон взглянул на часы. Он спешил на встречу с Бутчером. Но Росситер заставил его выслушать еще одну новость: он устроился банщиком в сауну. Это, разумеется, временно, зато чего там только не увидишь — фантастика! Но в жизни без проблем не бывает, и скоро он уже хватал Лэндона за руку, тискал ее. А в глазах — неужели слезы? Да, Лэндон узнал старые симптомы.
— Ты всегда был мне настоящим другом, Фредди. Говорю тебе от всего сердца. Когда я разошелся с Сандрой, ты не стал относиться ко мне хуже. Ты единственный, старина…
— Это твоя жизнь, Томми. Какое же я имел право…
— Ты мне дороже этих поганцев — моих братьев. Да они же ни черта не знают о жизни! Получил-истратил — ради этого мы живем? А внутренний мир? Да что они об этом знают? — Лэндон смутился. А Росситер все не отпускал его руку, появились слезы. Они закапали из уголков глаз, побежали по щекам. — Ты был единственный, Фредди, а уж сколько оплеух я получал со всех сторон. Да, эти мерзавцы дали мне прикурить. Просто стерли в порошок. Ну, я и сломался. Сколько человек способен вынести? Год жизни я провел в больнице «Ок риджес». Шил бейсбольные мячики.
— Мне очень жаль, Томми.
Это была правда, Лэндон расстался с ним в тяжелом настроении. Бедняга Росситер! Но жизнь у него — сплошная мелодрама. Студенточки, восточная философия, слезы и искромсанные нервы, деловые авантюры и гнилые зубы. Этот богемный зуд, жажда новизны. Долго так не протянешь. Но выглядел он ужасно, и уготована ему собачья доля. Как и этому маленькому парку. Лэндон мрачно улыбнулся столь жиденькой шутке, он был рад, что не попался на глаза Росситеру.
У своего дома, «Эссекс амз», Лэндон заколебался. Все-таки пятница, не мешает чего-нибудь купить. Пожалуй, надо перейти через дорогу и нанести визит Кнайбелю. Вообще-то Лэндон покупал у него редко — Кнайбель драл дай боже. Конкурировать с большими магазинами ему было не по силам, и он все время жаловался — бизнес загнивает на корню. Иногда Лэндон из сострадания кое-что покупал у этого немца. Сейчас Лэндон видел его — тот сидел в своем заброшенном магазинчике и читал газету. Когда ждешь неизвестно чего, день тянется долго. Но зайдешь — придется выслушивать жалобы насчет бизнеса и обычные обвинения: в их квартале, мол, враждебно относятся к немцам. А потом Кнайбель возьмет с него втридорога. Лэндон явно ему не нравился. Ну его с вечными жалобами, и так голова трещит. По каменным ступенькам Лэндон поднялся к дому. Внутри он выудил из своего почтового ящика две бумажки-рекламки и наспех нацарапанную записку от дочери.
Привет, папуля. Мы с тобой разминулись. Мы сейчас (2.30) едем в аэропорт встречать маму. У тети Бланш сегодня вечером пьянка. Приезжай, пожалуйста. Буду тебя ждать.
Надо же, разминулись! Он перечитал записку. Что значит это «мы»? А то, что ее все еще сопровождают Логан и Чемберлен. Звучит как адвокатская фирма. Он нахмурился. Вечеринка у Бланш сейчас ему совершенно не в жилу. Эти ее сборища всегда будили в нем какую-то смутную тревогу, особенно если душа и так не на месте. От их натужной веселости веяло безысходностью. В каких же кругах вращается Бланш сегодня? Что за люди в сфере ее нынешних интересов? Розенкрейцеры? [54] Движение за освобождение женщин? Или Общество друзей? Конечно, дом Бланш — не место для серьезных разговоров, тем более с родной дочерью. Но выбора нет, придется идти.
54
Члены тайного религиозно-мистического общества, близкого к масонству. Его эмблема — роза и крест.
Дома он проглотил две таблетки аспирина, запил их стаканом воды. А не вздремнуть ли малость? Может, головная боль отпустит? Прилечь с руководством по успешной торговле недвижимостью Уилбера П. Уэйда, почитать, пока не сморит сон. Путь в спальню лежал мимо маленькой квадратной комнаты, которую он когда-то называл кабинетом. Он перетащил сюда книги и пишущую машинку, купил стол и плетеное кресло и поставил их возле узкого высокого окна, выходившего в переулок за домом. Мысль была такая: снова взяться в этой комнате-коробочке за перо. Что же помешало? Ничего. Все. Регулярно садиться после работы за стол не позволяли частые командировки. Было много книг и журналов, много кинофильмов — слишком много. Хорошо шли и вечерние телепрограммы, особенно под пиво и гренки с сыром. А в предрассветные часы трезвонил будильник, трезвонил яростно и неистово, будя весь квартал, но Лэндону было хоть бы хны: зарыв голову под подушкой, он и не думал расставаться со страной грез. На поверку оказалось, что у него нет силы духа, необходимой для этой работы. Теперь эта комнатушка уже не влекла его, скорее угнетала, и ее дверь он почти всегда держал закрытой. От уныло-зеленых стен словно исходил какой-то странный душок, не слишком приятный запах пустоты, ненужности и запустения. Или так пахнет неудача? Через несколько месяцев он перенес книги назад в гостиную, а машинку упрятал в чулан под стопку замшелых сценариев. Стол и плетеное кресло остались, а вместе с ними и кушетка — он купил ее в надежде, что Джинни в какой-нибудь из своих визитов останется переночевать. Три или четыре раза она действительно приезжала на выходные из интерната и ночевала, а наутро с распухшим от сна лицом, позевывая, появлялась на кухне. Он потчевал ее кукурузными хлопьями с кофе. Сейчас в комнате стоял еще и недавно купленный мольберт с принадлежностями для живописи — около окна, освещенный полоской жесткого света. О чем он думал, когда выкидывал на это деньги? Ведь он не подходил к холсту уже несколько месяцев; гнезда с краской засохли, покрылись коркой и растрескались, вывоженные в ней кисти лежали мертвыми отрубленными пальцами. Он даже не удосужился вымыть их в скипидаре. Просто поднялся и ушел от холста. Сейчас он заставил себя посмотреть на него. Что он такое намалевал — и не объяснишь теперь. Основную часть картины занимала масса водорослей, а в середине этой волокнистой зелени (может, это собственное Саргассово море [55] Лэндона?) плавал зловещий желтый глаз. Или это вид сверху на глазунью, жареное яйцо на плоту из шпината? В любом случае это надо убрать, забыть, ликвидировать, уничтожить. Маргарет убеждена, что он — творческая личность. Не в живописи, так в словесности. Но даже если считать, что определение это в наше время затаскали и применяют не по назначению, он сомневался в правоте Маргарет. Да, у него есть чувство слова, он знает его силу и относится к ней с уважением. Он мог бы стать телевизионным поденщиком и кропать полицейские драмы или эти постыдные комедии положений. Был бы он чуть понахрапистей, не стеснялся бы снять ботинок и стучать им по столу продюсера. Однажды он своими глазами видел такое в кабинете Бейзила Джонсона — его дожимал какой-то бравый бородач из Нью-Брансуика. Энергичный человек с твердыми убеждениями, он настоял-таки на своем. Лэндон с удовольствием наблюдал, как Бейзил ежится в своей голубой куртке. Ну, хорошо, а разве десять лет строчить под копирку сценарии — это лучше, чем десять лет торговать поздравительными открытками? Что, он жил бы более шикарной жизнью? Скорее всего, да. Имел бы больше денег. И больше женщин.
55
От saragassum — вид водорослей (лат.). Море, поросшее водорослями и не имеющее берегов, в Атлантическом океане.
В спальне он разгладил покрывало ладонью, прилег и уставился в окошко на свой собственный, такой знакомый кусочек неба. Перестук в висках постепенно стихал, тело медленно расслаблялось, разжимались пружины — он снялся с якоря и выплыл в широкое и темное море сна. Ему снова привиделась дочь. Джинни была одета как студентка женского колледжа: джемпер цвета сосновой зелени, черные чулки и туфли без каблука. У ворота бледно-зеленой рубашки проглядывал галстук, из-под берета выпадали косы. Не самый подходящий туалет для семнадцатилетней девушки. Она стояла на лужайке под старой яблоней-кислицей. Лэндон, находясь чуть в стороне, смотрел, как его дочь освобождается от одежды. Сначала она швырнула свой берет Ральфу Чемберлену — тот, как голая обезьяна, сидел на искривленном суку, а белые бока его, освещенные зловещим желтым глазом — солнцем на зеленых небесах, — отдавали бронзой. На этой лужайке в предместье Бей-Сити Лэндон ребенком играл с Уолли Билом. Он сразу узнал это место, хотя не был там добрых тридцать лет. В знойные дни к этому старому дереву сбредались черные и белые коровы, они ложились в тень и отгоняли хвостами мух или жевали сгнившую падалицу. Он с Уолли запускали в них камешками, стараясь, чтобы они рикошетом отлетали от коровьих спин; городские мальчишки, готовые в любую минуту драпануть, если медлительные, меланхоличные животные вдруг кинутся на них. Когда Лэндон снова посмотрел на дочь, на ее месте под деревом стояла Вера — голая, как Ева в первое утро. И тоже жевала кислое яблоко. Поманив Лэндона, она исполнила медленный танец — приглашение предаться любовным утехам. На изогнутом суку ухмылялся сатир, он дудел в тростниковую дудочку и приплясывал на раздвоенных копытцах. Лэндон рванулся к ним, охваченный желанием, внезапно осознав на бегу, что и сам он — нагишом. Едва он успел обнять жену, она исчезла в облачке желтого дыма. Над ним зловредно захихикал сатир и швырнул в его мужское достояние жестким яблоком.
Он проснулся и обнаружил рядом в постели свою застенчивую соседку — вовсе не застенчивую, а теплую и нагую.
— О, Маргарет. Как чудесно.
Она прикоснулась к нему.
— Что это с тобой? Ты видел во сне меня, Фредерик?
— Маргарет, дорогая, до чего же ты молодец.
— Ты, наверно, считаешь, что я совсем стыд потеряла?
— Да, но я в восторге от твоего бесстыдства. Вот это сюрприз! Какой счастливый день…
— Ты любишь меня, Фредерик?
— Да, Маргарет, правда-правда.
— Скажи мне это, пожалуйста. Скажи, что любишь меня.
— Господи, Маргарет, я люблю тебя… люблю, люблю, люблю…
Через окно, приоткрытое на полдюйма, дабы впустить сомнительного качества воздух, до Лэндона доносился шум Спадина-авеню — гудки автомобилей, визг тормозов. Человеческий поток растекался к жилым кварталам по запруженным машинами улицам, бурлил в переполненных поездах метро. Люди толкали и пихали друг друга, Лэндону же в этот предвечерний час жизнь подарила — пусть на время — покой и любовь.