Современная китайская проза

Хуа Шао

— У-чи-тель-Ли!

Голос был чуть слышен, так что он даже засомневался: в самом ли деле она позвала его? Или ему захотелось, чтобы она вновь и вновь звала его? Нет, прошептав раз, она повторила:

— У-чи-тель-Ли.

Много чего было у них в жизни, но уже за одно это «учитель Ли» он готов был десять тысяч раз возвращаться в сей мир, чтобы воздать ей.

Он держал ее руку в своей, пока она не ушла навек.

II

Вскоре после того, как Сюмэй покинула его, ему стукнуло шестьдесят семь, он лег в госпиталь, и ему иссекли четыре пятых

желудка. Месяцем раньше он уже приходил сюда — присутствовал на траурной церемонии, прощался со своим старым начальником… Бывает, все бывает, но ничто в мире не сдвигается, мир от этого не дряхлеет и не рушится, и не тускнеют, не остывают лучи весны, и не кренится, не падает пагода Шести гармоний, что особенно прекрасно.

Так он подумал, любуясь знаменитым памятником древности — пагодой Шести гармоний у реки Цяньтан, возле которой царило экскурсионное оживление, — и возрадовался.

Когда туристы упиваются красотой пагоды, на них самих тоже стоит посмотреть. С радостными воплями мчались к пагоде пионеры в красных галстуках, и их южный цзяннаньский говор показался Ли Чжэньчжуну непривычным и забавным. Южная речь, пожалуй, мягче северной. Голосовые связки у южан чище, что ли? Ни песка, ни пыли нет в воздухе! Одетый с иголочки гид с круглой бляхой «Китайского турагентства» и мегафоном на полупроводниках рассказывал на звучном гуандунском диалекте гостям из Сянгана и Аомэня о пагоде и большом мосте через реку. С каждым днем смелее прихорашиваются девушки, становясь все краше. В моду, похоже, входят платья с колышущимися на груди оборками. Разглядывая на ходу туристическую схему, с величайшей серьезностью задавал время от времени вопросы — с таким видом, будто он не на экскурсии, а в научной экспедиции, — молодой боец Освободительной армии в новехоньком мундире, тщательно подогнанном и застегнутом на все пуговицы, — в общем-то, не такой уж и молодой, в его армейские времена средний возраст роты был, пожалуй, ниже, чем у этого товарища.

Внимание многих привлекали две женщины, внешностью и одеждой походившие друг на друга, как сестры-близняшки. Густобровые, большеглазые, до черноты загорелые, в цветистых платочках, не скрывавших иссиня-черного узла волос и блестящих серебристых заколок, в светлых полотняных кофточках, облегающих черных юбках с листьями лотосов по подолу, в лакированных туфельках на штампованной подошве. Дешевые и красивые, эти туфли подходят и женщинам, и мужчинам. На плечах модные сумочки из искусственной кожи. Так, говорят, обычно и ходят здешние крестьянки, а дальним предком сумочки, вероятно, был желтый мешочек с благовониями, который брали с собой паломники, припадавшие к стопам Будды. Мешочек с благовониями стал сумочкой из искусственной кожи, расшитые туфли — лакированными, и вот уже крестьяне вливаются в шеренги любознательных экскурсантов. Такого в последние годы, да что там годы — тысячелетия, не случалось. Газеты писали о двух разбогатевших крестьянах из-под Тяньцзиня, которые сели в самолет и на пять дней махнули в Пекин. Ли Чжэньчжун усмехнулся.

У подножия пагоды Шести гармоний, что стоит на берегу Цяньтан в городе Ханчжоу провинции Чжэцзян, как и в любом другом месте, околачивались юнцы, которых следовало остерегаться и обходить. На них болтались европейские одежки с чужого плеча, сшитые из каких-то немыслимых тряпиц, без линии, рисунка, фасона, сморщенные галстуки совершенно диких расцветок и, разумеется, непременные клеши, длинноватые для их коротких ног. И все в грубо сработанных, будто самоделки, темных очках. С ярлычками на стеклах, дабы продемонстрировать, что это подлинный гонконгский товар, приобретенный за «настоящую» цену. Нашлепки на очках — верх глупости, мелкотравчатости, безмозглости, плюнуть хочется, и приезжие, в том числе из-за рубежа, откровенно посмеивались над этим. Не раз в ядовитых статьях эту глупость осуждала столичная газета «Бэйцзин ваньбао». Критика, похоже, начинает действовать, и в Пекине такого уже не встретишь. Но на юге эти штучки все еще в чести и цветут пышным цветом.

М-да, воистину сквозь тернии!.. Кое-кто волок на себе квадрофоническую систему; машина, конечно, отменная, но изрыгала она манерные шлягеры в исполнении третьесортных гонконгских певичек, сопровождаемые каким-то фривольным и пошлым аккомпанементом.

А эта вульгарная речь, от которой уши вянут, перемежающаяся бранью, бесцеремонность, наглость, хулиганские морды, вспыльчивость: чуть что — сразу «под ружье», — что за наказание, какой позор! Неужто вовсе не коснулись их подлинные ценности человечества, настоящая музыка, истинная культура и нет в них никаких стремлений и чаяний?

— Наверх, братец! — вывел Ли Чжэньчжуна из задумчивости седобровый, но еще

стройный старец. Ли Чжэньчжун вздрогнул. Для этого старца с еще более, чем у святого Шоусина, длинными и белыми бровями он сам — молодое поколение. Быть может, даже кажется тому юнцом? И старик решил, будто он вздыхает, колеблется, прикидывая высоту пагоды.

Ли Чжэньчжун согласно кивнул, но не двинулся. Наверх? Или не стоит? Осилит? Или нет?

Ведь всего полгода как из-под ножа. Когда Сюмэй покинула наш мир, у него резко обострилась язва, боли в желудке стали невыносимыми, он не мог есть, шла кровавая рвота. Немедленная операция, решили врачи, и он покорно согласился. Уход Сюмэй, как это ни странно, не убил в нем жажды жизни. Он всегда считал, что не вынесет, если Сюмэй покинет его, лучше уйти вместе с ней, чем жить одному. Но после похорон объял его неведомый покой. Будто корабль разгрузил трюмы, и утих ветер, в тебе никакой тяжести, покачиваешься на волнах. Будто дерево поздней осенью обронило почти всю листву, но кое-что еще осталось — красные, словно окрашенные закатом, самые большие, самые красивые, самые стойкие листы, прильнув к могучим ветвям, все так же безмятежно подставляют себя лучам осеннего солнца. Что теперь праздно вспоминать о весенних птахах, бутонах и нежных побегах, о летних грозах, сочном и буйном росте, о дружестве с травами, диким кустарником, с фазанами да лисами?! Те последние красные листья сами по себе — память о весенних цветах, летних громах и молниях, о милых своих живых друзьях.

Смерть Сюмэй словно обдала его ледяным душем, он дрожал так, что зуб на зуб не попадал. До костей пробирал холод, и он начал подпрыгивать — аж в глазах потемнело… А потом вылез из-под душа, обсох, согрелся, взгляд очистился, и необыкновенное спокойствие воцарилось в душе. Все виделось четко, ясно, реально. Словно не только его, а весь мир, всех людей и предметы — все омыл ледяной душ.

Вот почему, когда врачи категорично заявили, что необходима немедленная резекция желудка, ибо не исключены необратимые изменения стенки, он не пал духом и даже шутил. Заявил врачам, что нечего мямлить, утаивать что-то от него, старого коммуниста, революционера, ответработника, закаленного кровью и железом. Рождение, старение, болезни, смерть — путь нормальный. Когда его везли в операционную, он сам поразился, как внутри все легко и спокойно. А ведь последние два года с грустью думал о том, что, всю жизнь отдав трудной борьбе, так и не увидит родину по-настоящему цветущей и могучей. Он пришел в ужас, обнаружив, что зрение ослабло настолько, что в столовой меню прочитать не может, строчки сливаются, бывало, вверх ногами держал, так что официант начинал сомневаться, грамотен ли он; оказалось, что от него ускользают самые простые слова: Ли называл Чжаном, газету — документом, а прилавок — коробкой; стало ясно, что память уходит катастрофически: читает информационный бюллетень и начисто забывает только что прочитанный абзац, бормочет какие-то слова, а что собирался сказать — не помнит. И вот теперь, когда врач дал ему наркоз и принялся отсчитывать: «Раз, два, три», душа его вдруг прояснилась. Все может случиться, но позади у меня единственно возможный, самый верный, самый действенный путь — революция, которой я отдал всю жизнь, не отклоняясь, не колеблясь. И не жалея себя. Увы, в жизни много дурного, Китай пока не разбогател и не обогнал других… Все это будет — завтра.

Когда он вдохнул наркотические пары, в голове загудело, будто по нервам — натянутым струнам — прошелся властный смычок… и он заснул.

Очнувшись, увидел врача, медсестру, а рядом — своего секретаря, начальника, сына и дочь. Вторая, младшая, служила в армии и не успела приехать. Он был слаб и немощен. Ему показалось, что и родные, и коллеги, и друзья уже подготовились к тому, что он больше не откроет глаз. Они его любили, они заботились о нем, желали выздоровления и ради этого шли на все, и все же, засни он тут навеки, это был бы естественный и вполне терпимый ход вещей. Не насилуя себя, он смежил веки, отдыхая, и слабой улыбкой ответил на их заботливые вопрошающие взгляды. Он благодарил их, понимая, что перед тем властным смычком не только они, но и знаменитый терапевт, хирург, фармацевт, анестезиолог, медицинские сестры — все бессильны.

Ли Чжэньчжун стал быстро поправляться. Гистология показала, что клетки стенки желудка не имеют признаков ракового перерождения, и все подозрения на возможность метастазов были отметены. Операцию провели тщательно, осложнений не возникло. Условия для высокой номенклатуры в госпитале были отменными, поводов нервничать, паниковать, падать духом, волноваться, страдать и уж тем более закатывать истерики у него не появлялось. «Вы образцовый пациент», — сказал ему врач и объяснил, что еще лет пять-семь можно нормально работать.