Современная норвежская новелла
Шрифт:
«Мать у нее не выходит из психиатрички, — думал матрос. — Такая милая девочка! Неужели я никогда больше ее не увижу?»
Никогда в жизни, если он пойдет в суд и произнесет роковые слова! Но ведь он и не может точно сказать, так ли все было той ночью. Хотя все знают, что было именно так.
И все же, подумать только — никогда в жизни!
Они толковали об этом в кают-компании. По-разному говорили. Сходились в одном: пораньше бы капитану дать задний ход.
Сжимая в руках стакан с апельсиновым соком, капитан следил взглядом за Нильсеном.
— О чем они спрашивают? — спросила радистка.
— Да так, обо всем понемножку, — равнодушно ответил штурман.
Похоже, что забрезжил свет надежды. Теперь у него есть шансы. Наконец. После одиннадцати лет службы. «Они не пошлют сюда кого-нибудь нового, раз я тут. И я не скажу ничего, кроме правды. Одну только правду. Знать бы только, что такое правда».
Радистка закурила сигарету. Четвертую за полчаса. Случись это полгода назад, все было бы гораздо проще. Тогда белое было белым, черное черным. А теперь что-то в ней изменилось, правда, в зеркале этого не видно.
В первой гавани, когда на палубу ввалились пьяные, она презирала их и немного побаивалась. Во второй гавани она уже призадумалась; или это было не во второй, а в четвертой? Там она увидела портовых шлюх, которые тихонько проскользнули по сходням на судно. А в следующей гавани она уже провожала кого-то к врачу.
Она вступила в эту жизнь неподготовленной, прямо из родного захолустного городишка. Там все было ясно: хорошо или плохо, черное или белое. Когда на празднике в Такураде матрос из Бергена попытался ее обнять, у нес потемнело в глазах от злости и возмущения. Она собрала все силы и так треснула его по носу, что нос хрустнул. С ужасом смотрела она на кровь, побежавшую по белой форменке. И никогда ей не забыть, как все вокруг замерли в изумлении и приятный голос произнес: «Прости меня. Ты девушка что надо».
Не сразу в ней пробудилось понимание или просто терпимость.
А ведь прежде ей казалось, что жизнь — это сплошное увлекательное приключение, нечто вроде путешествия в незнакомую страну.
В какой же гавани она отвела парня к врачу, словно это была самая обычная вещь? И когда она перестала замечать портовых шлюх?
А когда она ощутила это странное одиночество? Она, которая связана по радио со всем миром? Когда у нее возникло чувство, что она заперта на судне, как в тюрьме, и ей стало мучительно не хватать таких пустяков, как прогулки по улицам или булочки, намазанные золотистым маслом? Глупые детские желания. Ах, как ей нужен друг, близкий человек, с кем можно было бы говорить обо всем на свете.
Как получилось, что она стала терпимо относиться к человеческим недостаткам? Когда перестала презирать «слабых»? Даже капитан после полугода плавания стал ей казаться человеком. Когда ей стало ясно, что, не будь она женщиной, не будь она постоянно у всех на глазах, в особенно тоскливые минуты и она могла бы взять да напиться? Не просто выпить за компанию, как когда-то дома, среди друзей, а по-настоящему напиться, чтобы преодолеть то внутреннее напряжение, которое все росло в ней от гавани к гавани. В море человек как
«Бутылка джину в день, — думал капитан. — Только бутылка джину, и от проклятой дрожи не останется и следа. Я снова буду человеком. Но разве они понимают? Кто знает, какие бури я пережил? А ночи? Мое сердце билось в такт с мотором. Я никогда не думал, что ему понадобится джин. Труднее всего было входить в гавани. Я всегда боялся идти рядом с лоцманской моторкой. Был уверен, что непременно налечу на нее. В тот раз в Бискайском заливе так и случилось. Лоцман тогда онемел от ярости.
Мне давно пора в отставку. Но что делать капитану, если он не может больше водить суда? Меня же не возьмут инспектором. Знают, что я пью, и вообще всё знают. А так я плаваю и зарабатываю деньги, кучу денег».
А штурман думал о жене капитана. «Бедняжка Лиза! Он ведет себя с ней по-скотски. Конечно, по-скотски. Иначе она не сошла бы с ума. Могу ли я нанести такой удар ей, ее ребенку? Или должность стоит того?»
— Половина одиннадцатого, — нервно сказала радистка.
По лицу капитана текли капли пота. Руки дергались, дрожь сотрясала тело. Голубые глаза налились кровью.
Кто-то из них все равно скажет. Тогда ему конец. А ведь он был самым молодым капитаном во время войны. Его дважды торпедировали, он был ранен, но все равно плавал. Он участвовал в высадке в Нормандии, возил нефть…
Да, он возил нефть. А теперь вот сидит в этой вонючей дыре и боится взглянуть в глаза собственным людям.
Глоток джину. Только один глоток. Он не дойдет до суда, если ему не дадут выпить.
Штурман и радистка переглянулись.
«Удивительно, — думала она. — Пока он пьет, он так или иначе справляется с работой, а что с ним делается, когда он пытается бросить! Многие ведь пьют. Разве мы что-нибудь делали, чтобы его удержать? А теперь вот смотрите, какие мы хорошие и справедливые!»
Штурман наклонился над столом, глядя капитану в глаза. Ему хотелось сказать: «Выпей и пожуй пастилку. Тогда никто ничего не заметит». Но он тут же откинулся назад. Нет!
Капитан пытался унять дрожь. Его трясло. «Один глоток. О господи, один глоток. Во рту пересохло, язык распух, сердце колотится, как бешеное. О боже, один-единственный глоток!»
Без четверти одиннадцать.
— Лиза, Марит, — бормотал капитан, не подозревая, что думает вслух. — Лиза и Марит. Не так люди возвращаются домой. Они привозят полные чемоданы подарков. Когда-нибудь Лиза выздоровеет. Темная штука эти нервы. Прежде ведь ничего такого с тобой не бывало, Лиза. И в Америке, когда ты ждала наш конвой… Ты встречала нас на набережной. О господи, тогда ты была веселая. Нервы сдали потом, когда война уже кончилась, когда все могло быть хорошо.
«Я ничего не знаю, — думала радистка. Она встала. — Я просто вышла на мостик. Если они спросят, был ли он пьян (все знают, что он пьет), я отвечу, что не был».