Современная норвежская новелла
Шрифт:
Штурман тоже встал. Ну да, он знал. Бутылка и стакан в открытом ящике стола. За два часа до катастрофы он был у капитана в каюте. Капитан навалился на стол, прикрыв ящик своим телом и тщетно пытаясь затолкнуть его в глубь стола. Какого черта он все-таки полез на мостик, ведь туман был густой, как гороховый суп.
И все же он был там. Нет! Должность того не стоит.
— Капитан!
Капитан поднял глаза на штурмана и понял, что он будет молчать. Повернулся к радистке. Она посмотрела на него без всякого выражения. В ней он был уверен. И он знал, что Нильсен тоже ничего не скажет — из-за Марит.
Оставалось только пересечь улицу и побороть дрожь.
Нет, не все!
Трое на борту знали. Трое пошли в суд и дали ложные показания. Почему они это сделали? Он не мог сейчас ответить. Но он знал, что они не должны были этого делать. Надо было, чтобы они сказали правду. Чтобы он сжег за собой мосты, как ни глупо это звучит, и мог начать все заново.
— Слушайте, — сказал он, усилием воли сдерживая дрожь. — Послушайте вы оба. Я был пьян. Я был вдребезги пьян. Сейчас я пойду и признаюсь.
ФИНН ХАВРЕВОЛ
Самый интересный день
Перевод С. Тархановой
Невероятное… разве оно когда сбудется?
Только однажды оно сбылось. В тот раз, когда они с Малышом выкрали сигареты и потом тайком курили, за что, по совести, им полагалась хорошая взбучка, а вместо этого их вдруг повели в цирк. Но, как правило…
Взять хотя бы тот случай с беговыми коньками.
Ведь когда человек целых три года мечтал о беговых коньках с ботинками, вымаливал их у бога — в вечерней молитве — и у домашних, намекал, вздыхал, даже просыпался по ночам и канючил; когда человек, пройдя через все это, вдруг находит под елкой сверток, в котором, судя по всему, должны быть коньки, — это значит, что невероятное почти сбылось.
Вот именно: почти… Что же все-таки оказалось в свертке? Беговые коньки, правда отличные, но без ботинок. А не то можно вспомнить историю с велосипедом… И все же порой оно сбывается. Невероятное. Даже за самым обыкновенным завтраком в самое обыкновенное воскресное утро может случиться чудо.
Весть о воздушном празднике Одд обронил в овсяную кашу. Он сказал о нем совсем тихо, лишь быстро переглянулся через стол со своим сообщником Малышом, хотя тот сидел, как всегда равномерно и вхолостую двигая челюстью, как всегда, с комком пережеванной пищи за щекой, как всегда, жестким, как камень, комком, который он предполагал, как всегда, незаметно выплюнуть после завтрака.
Одд сказал это просто так.
Сказал потому, что такое нельзя не сказать. Такие новости срываются с языка против воли, даже если человек понимает, что это может кончиться плохо, и чувствует, что надежды напрасны; даже если его вера в удачу может быть выражена коротким, но скорбным уравнением: «Шансы = 0».
Сказать все равно было надо.
Ведь если в кои-то веки в Хенгсенгене, да еще в воскресенье, в полдень, назначены авиационные состязания с участием норвежских и иностранных летчиков и билеты стоят две кроны для взрослых и одну для детей и если Одд и Малыш весь вчерашний день только и говорили про этот праздник, значит, обязательно нужно было сказать. А потом — будь что будет. Пусть даже сперва короткая речь о том, какие бывают на свете неблагодарные дети; затем — мрачный анализ материального положения семьи; затем — трагическая картина детства главы семьи, никогда не знавшего развлечений, клятвенное заверение, что он сроду не ходил ни на какие воздушные праздники, которых, по счастью, в те времена еще не было; и в заключение энергичный призыв: вспомнить о тех тысячах (если не миллионах) бедняков, у которых вот сейчас, вот в
А сказать все равно надо было!
Даже если за этим последует самое страшное: спокойный, но твердый приказ поскорей доесть овсяную кашу, потому что «сейчас мы все вместе отправимся в церковь».
Зато теперь все уже сказано.
Воздушный праздник в Хенгсенгене стал фактом, и все члены семьи должны как-то выразить свое отношение к нему. Если же вдруг окажется, что Одда никто не слышал, придется повторить. Короче: воздушный праздник состоится в полдень.
Молчание.
Долгое молчание.
Молчание, какое всегда бывает за завтраком в воскресенье.
Отец доедает голову от вчерашней рыбы и молчит. Малыш медленно жует, будто глотая пищу, а на самом деле скатывает ее в комок, прячет за щеку — и молчит. Одд ест овсяную кашу, молчит и тоскливо ждет отказа.
Одд заранее начинает себя жалеть. Первым делом отыскивает в тарелке самую жирную пенку, кладет ее на язык и долго сосет: противнее пенок ничего нет на свете. Потом долго разглядывает вторую рыбью голову, которая осталась на блюде: ничего нет противней холодных рыбьих голов. Затем начинает думать о том, каково смирно сидеть в церкви и слушать проповедь. И еще — каково быть мертвым и лежать в гробу.
В столовой все так же тихо.
Засунув в рот последний кусочек булки, Малыш проглотил его: за щекой больше нет места. Мама едва заметно вздохнула. Папа выплюнул в тарелку длинную цепочку рыбьих костей, вперемежку с кожей, глазами. Другая рыбья голова глядит на Одда мертвым недобрым взглядом.
Отец прокашлялся. Приподнял крышку на коробке с сыром…
И невероятное сбылось.
Крупные блестящие монеты позвякивают в теплых варежках, всю ночь сушившихся на батарее. Рантовые башмаки — только что из починки — топают по лестнице вверх и вниз. Скорей, Малыш! Скорей, Одд! Мы же опоздаем! Вот вам шарф, бутерброды, смотрите только… Смотрите не попадите под трамвай, берегитесь машин, помните: обед ровно в четыре… Наконец последний отчаянный вопль из парадного:
— Берегитесь пропеллера!
Солнце растопило снег, и тротуар покрылся льдом. Он слегка крепился к мостовой, и братья в скользких ботинках то и дело съезжали в канаву, тянувшуюся вдоль сугробов, насыпанных отцом. Дальше дело пошло веселей. Но вдруг остановился Малыш: на ботинке развязался шнурок. И еще ему надо было отделаться от жесткого комка за щекой. Оба замерли и прислушались, не идет ли трамвай… Но нет… пока еще нет. Только взобравшись на пригорок, они услышали скрип тормозов. Он уже за поворотом!
С решимостью отчаяния они вцепились друг другу в варежки и во всю мочь помчались вниз с крутого обледенелого взгорка. Они бежали и спотыкались и опять спотыкались и скользили, подбитые железом каблуки выбивали из льда искры; отстегнувшиеся козырьки меховых шапок шлепали братьев по носу. Сердца мальчишек бешено колотились. И вдруг, совершенно одинаково расширив глаза, братья разом победно взвыли, заглушив скрежет притормозившего трамвая: — Давай в прицепной!
И все началось.
Они уже не верили, что когда-нибудь доберутся до места. Чем ближе они подходили к Хенгсенгену, тем трудней было идти. Да и где этот самый Хенгсенген? Где-то он должен быть в конце длинной черной вереницы людей, медленно ползущих по бесконечно длинной дороге, покрытой жестким утрамбованным снегом и кое-где усыпанной конскими яблоками. Но где же, где? Тьма широких спин в нарядных зимних пальто закрывала вид. Как много толстых дам в меховых шубах!..