Современный болгарский детектив. Выпуск 3

Иосифов Трифон

Благодаря этим разговорам я не только возвращал в свою душу любовь к своему старому другу, но и мало-помалу приближался к ответу на самый трудный вопрос, связанный со смертью обеих Марий.

Во время одного из приездов ко мне Георгия я решил провести следственный эксперимент. Открыли тир — парадную дверь, вошли, постояли у стойки перед табло, выкурили по сигарете, вспоминая нашу Марию. Я включил магнитофон на полную мощность — так, как сделала тогда Мария, в это время один из моих ребят завел «волгу», выехал со двора и вернулся, поставив машину там, где припарковала ее тогда Мария. Затем он незаметно обогнул тир, подошел к задней двери, открыл ее, вошел, закрыл, разорвал листок бумаги, на одной половинке написал три фразы, а другую вставил в механизм Барабанщика.

После всего этого он уронил костыли и упал сам на пол. Я специально попросил его падать и ронять костыли как можно громче. Ни я, ни Георгий ничего не услышали. Георгий ничего не знал об эксперименте, но, если бы хоть что-то почувствовал, насторожился

бы, однако этого не произошло — он курил вместе со мной, слушал музыку и опять вспоминал, вспоминал… Надо честно признаться: за день до этого, когда я, по сути, уже нашел ответ на страшный вопрос, как была убита Мария, я проверил механизмы всех мишеней. Все были в порядке — за исключением Барабанщика… Да, именно так — вместо толстой металлической пластинки, в которую обычно через маленькое отверстие ударяет оловянная пулька и таким образом приводится в действие фигурка бьющего палочками Барабанщика, — так вот, вместо этой пластинки я увидел пробитый в середине кусочек бумаги, часть того листа, на котором написано предсмертное письмо Марии. И вот во время одного из разговоров Георгий наконец вспомнил, что именно в Барабанщика он как будто не попал, потому что фигурка не задвигалась. Меня просто пробрала дрожь — ведь и наша Мария на этой фигурке пробовала бельгийку, стреляя в старшую Марию. Вот и найдена та самая деталь, которую наша Мария скрывала от меня, мучилась ею, молча носила в себе страдание — без сомнения, она тоже тогда нашла листок бумаги, вставленный взамен металлической пластинки в механизм Барабанщика и продырявленный ее пулей.

Письмо свое Мария вложила в правый ботинок, именно тот, который она должна была бы снять, если бы решила стреляться сама. Это был намек, который я обязан был понять, — и просьба сохранить все открытое мною в тайне. Да, пусть все это останется между нами двумя. И еще — я понял, что она думала обо мне только до этого знака. А уж потом, когда заменила металлическую пластинку бумагой, когда встала на одеревеневшие ноги, оперлась о костыли и прижалась лбом к белому листочку, она уже думала только о нем, тянулась только к нему и, наверно, шептала, отлетая:

— Стреляй нежно! Стреляй нежно, отец!

И когда жестяной Барабанщик застучал палочками не на табло, а у нее внутри, сообщая грустную весть Балеринам, Клоунам, Наездникам, Гномам, Белоснежкам, Золушкам и Красным Шапочкам, среди которых прошла вся ее жизнь, — да, конечно же, с последним дыханием она наверняка прошептала, что любит его и всегда любила…

Как же я могу ввергнуть его в ад, если эта святая душа в свой предсмертный час простила его? Рая он никогда не достигнет, но кто я такой, чтобы изгонять его из чистилища, до которого он добрался, изранив в кровь руки и ноги в стремлении, хотя и запоздалом, вырваться из пустыни мрака к свету?

День и ночь меня терзал один и тот же вопрос: что давало силы Марии всю жизнь нести в себе страшную тайну, засыпать и просыпаться в двух шагах от места, где она убила женщину, которую любила, к которой была привязана и от которой видела только добро? Почему она осталась в кибитке и тире? Верность воспоминаниям и всему, что связано с этим местом, или упрямое желание доказать, что в истории с предательством она абсолютно невиновна? Теперь все мои объяснения, которые я так настойчиво внушал Георгию, уже казались не столь убедительными, вернее, этого было мало, вероятно, было еще много причин, которые надо понять. Святая и глубокая душа Марии, самого прекрасного цветка нашей юности, была жестоко ранена каждым, кто бы ни приближался к ней: Георгий ранил ее изменой и неверием, старшая Мария — страшной участью убийцы, которой наша Мария стала невольно, Робева — проклятием несуществующего золота, природа — неизлечимой болезнью. Наверно, и я в чем-то виноват перед ней — я изо всех сил старался не дать ей почувствовать мою боль безответной, безоглядной любви, я никогда не смел упрекнуть ее в этом, но ей, я уверен, была бесконечно тяжела эта моя беззаветная преданность… И в ее решении уйти из жизни какое-то место заняло желание освободить меня от добровольно принятого на себя креста — она прекрасно понимала, что я бы ни за что и никогда не оставил ее одну, устраивая свою жизнь.

Но Мария, как античная героиня, уходом своим отомстила всем нам: природе — смертью, Марии — сняв с себя проклятие убийцы, Георгию — заставив его убить ее физически после того, как он убил ее душу, мне — обрекая меня на безысходное одиночество и свалив мне на плечи груз всех этих страшных тайн…

* * *

…потому что труднее всего всегда бывает в конце. Некоторые думают, что самое трудное — начало, когда ты молод, борешься за место под солнцем, когда ты еще никто и для тебя проблема — деньги на сигареты. Но те, кто так думает, наверняка не понимают, что начало имеет свои бесспорные преимущества. Вот первое: когда ты молод, тебе море по колено и до противоположного берега — рукой подать, ты бухнешься в волны, и пусть кто-то попробует уговорить тебя, что ты не доплывешь до того берега за отрицательное, как говорят на нынешнем жаргоне, время! Да и бессмысленно уговаривать, потому что ты и вправду можешь доплыть. А что, рвения хоть отбавляй, крепкие мускулы, свежие, розовые легкие, еще не тронутые табаком, и самое главное — ни одного лишнего грамма! Второе: пока ты борешься за место под солнцем (разумеется,

в открытом честном бою), крепнут твои мускулы и вообще здоровье, а оттого, что ты непрестанно глядишь на солнце, следишь за его движением и устанавливаешь точные координаты той точки, где находишься ты сам, твое лицо и кожа приобретают загар цвета старого золота, который украшал аргонавтов. Ну, и третье: пока ты еще никто, тебе легче ошибаться, потому что сила произведенного тобой взрыва невелика и поражает, кроме тебя самого, только ближние предметы, тогда как сила взрыва, произведенного кем-то близким к финишу в марафонском беге, прямо пропорциональна месту, занятому им на лестнице славы. Я мог бы назвать еще и четвертое, и пятое, и шестое преимущества начала, но, к великому сожалению, начало никак не предопределяет конца, который похож на финал марафонского забега. Ты начинаешь его сильным и здоровым, светлые мечты и готовность трудиться заряжают тебя энергией, и вот в середине или ближе к концу пути случается что-то, что заставляет тебя проклясть миг своего рождения, и силы оставляют тебя в нескольких метрах от ленты.

Поэтому, дорогой Свилен, беги дальше — тебе еще осталось до финиша несколько метров, самых трудных последних метров даже для идеального бегуна. А ты ведь хороший марафонец и не имеешь права умирать, не достигнув финала. Вот когда ты почувствуешь — уже оборвав ленточку, — что спортивная деятельность должна уйти в прошлое, тогда можно…

И тогда на твое место придет молодой марафонец с загорелым лицом восторженного аргонавта, и он уверенно двинется по твоим стопам к Золотому руну. Но если он, настоящий марафонец, начнет прилежно изучать твои следы, он обязательно обнаружит, что в одном из последних забегов ты не достиг финиша, а вместо этого скрылся под молодыми кипарисами и всей душой, всем сердцем молил богов вразумить тебя и подсказать, как надо поступить. Потому что, если достичь финала и обнародовать истину, которую носишь в себе, она может оказаться смертоносной для самого лучшего старого друга. А если скрыть правду, твой молодой наследник может в конце концов обнаружить ее и сделать самодовольный вывод, что все эти марафонцы старших поколений были просто никудышные специалисты.

Впрочем, он, может, и не сделает такого вывода. А просто сядет под молодыми кипарисами, закурит, вопреки спартанским спортивным правилам, сигарету и подумает о том, что, может быть, и ты когда-то, как и он сейчас, был безнадежно влюблен в самую прекрасную женщину с самым красивым именем — Мария…

Кирилл Войнов

СО МНОЮ В АД

Роман

Есть у меня шестерка слуг,

Проворных, удалых.

И все, что вижу я вокруг, —

Все знаю я от них.

Они по знаку моему

Являются в нужде.

Зовут их: Как и Почему,

Кто, Что, Когда и Где [22] .

Редьярд Киплинг

22

Перевод С. Маршака.

Кирил Войнов

С мен в ада

1980

Окно моего кабинета выходит на восток, к тюрьме. Высокая гранитная стена отделяет нас от этого сурового молчаливого здания, полного греха и человеческих драм, разрушенных жизней и сломанных судеб. Может быть, именно эта близость порой навевает мысль о том, что наше следственное управление — это нечто вроде преддверия к тюремному аду, а я — один из подручных Святого Петра, которые помогают человеку перейти через этот страшный порог или вернуться в человеческий муравейник.

Впрочем, гранитная стена находится где-то внизу. Поэтому отсюда, из моего окна (мы сидели на четвертом этаже), виден целиком весь западный фасад тюрьмы, продырявленный маленькими зарешеченными окнами, справа — ворота с черной железной дверью, возле нее — караульное помещение, а дальше, в углу, — круглая сторожевая башня, где когда-то круглосуточно сидел часовой со штыком и картечницей. Сейчас башня пуста, как безлюдная ветряная мельница. И все равно башня производит устрашающее впечатление, да это и понятно: она стала неотъемлемой частью, как бы символом мрачного ансамбля. За красной черепичной крышей низкой пристройки виден кусочек двора, выложенного булыжником. Тонкая полоска травы отделяет его от заботливо ухоженного цветника. Здесь, в этом безмолвном дворе, я вижу иногда одинокую человеческую фигуру в широкой линяло-серой робе и кепке, похожую на странный манекен или, скорее, на чучело. Однако это не чучело, а живой человек: он тяпает мотыгой, подстригает кусты, сажает цветы. Ему разрешено вернуться к нормальному существованию, и своим занятием он искупает вину перед обществом. Он знал, что в конце концов окажется здесь, что ему придется заплатить за совершенное им преступление по законам, которые общество создает, чтобы существовать и развиваться.