Современный болгарский детектив. Выпуск 3
Шрифт:
Надо было бы сказать ему, что много лет подряд я думал о нем то же самое, но теперь… теперь все возвращалось на круги своя, и я видел, чего это ему стоило — осознать все и осудить себя самого самым страшным судом — судом совести.
— Послушай, друг, прошлое минуло… а время было такое, что каждый мог ошибиться. Важно, что теперь ты…
— Время ни в чем не виновно… — тихо и твердо произнес он. — Его нельзя винить. Оно стоит на месте, а мы проходим сквозь него. Оно становится таким, каким мы его делаем, следовательно, важнее всего, как и какими мы пройдем его. Какая сила и какой разум поведет нас…
— Плохо то, что в молодости у нас бывает больше силы, чем
— Не было у меня разума, но пистолет-то был, будь оно все проклято! Если бы я был на твоем месте, Свилен, а ты на моем, я бы всадил в тебя пулю еще в пятьдесят первом! — И тяжко уронил голову на руки.
— Не отрицаю, иной раз это приходило мне в голову, но теперь я рад, что не сделал этого…
Георгий поглядел на меня, и я увидел, как постепенно таяли льдинки в его когда-то ярко-синих, а теперь водянисто-белесых глазах. Я постарался взять деловой тон:
— И вообще, довольно философии. Сейчас самое главное, что от тебя требуется, — вспомнить как можно более точно текст предсмертного письма старшей Марии и приготовиться стать свидетелем в суде. Надо еще найти Денку Драгиеву, она тоже должна подтвердить.
— Зачем тебе Драгиева? Меня разве недостаточно?
— Достаточно, но, если мы и ее найдем, будет еще лучше.
— Ну что ж, ищи…
Мне показалось, что он не хочет встречи с этой женщиной — ведь она была свидетельницей тех его поступков, которых он теперь так мучительно стыдился.
— Скажи мне, Свилен, после того, как я дам соответствующие объяснения, можно ли вообще прекратить дело?
— Оно будет прекращено только в том случае, если отпадут претензии истца.
— Опиши мне, наконец, этого странного истца, который только меня еще не успел напугать! — с какой-то гневной иронией проговорил Георгий и нажал звонок под крышкой стола.
В ту же секунду вошла секретарша.
— Меня нет! Ни для кого!
Секретарша кивнула головой и скрылась за тяжелой кожаной дверью.
— Ну, я слушаю!
Я стал рассказывать ему о Цачеве, а когда назвал фамилию Ценкова, он чуть не подскочил, несмотря на свои габариты.
— Валерий Ценков, говоришь?!
— А ты что, знаешь его?
Георгий был в таком гневе, что даже не мог найти точного слова, которым он хотел окрестить адвокатишку.
— Этот… этот… негодяй из негодяев! Я дал ему образование, его отец работал у нас юрисконсультом и ушел на пенсию… А этот… этот негодяй пять лет получал от нас стипендию — по сто левов в месяц! А после института он не захотел занять отцовскую должность юрисконсульта, хотя мы все подготовили для этого и у нас была в нем нужда… А ему, видите ли, понравилось быть адвокатом или судьей, да… И стал, знаешь! Ну, освободили мы его от нашего ангажемента, хотя это и незаконно, и, если какой-нибудь ревизор прижмет меня, мне придется не только платить эти шесть тысяч левов, но может случиться и кое-что похуже. Но ради его отца! Человек он достойный, способный, из каких только водоворотов он нас не вытаскивал… Нет, ты послушай! — Георгий просто из себя выходил от ярости. — Я все чаще убеждаюсь в том, что иногда из терновника вырастает роза, а из розы — колючий терн!
Он встал, налил из хрустального графина воду в чашку, достал из кармана какие-то таблетки, отсыпал себе на ладонь и быстро проглотил, запив водой.
Я попытался успокоить его — ну что ты нервничаешь, бывают отдельные случаи…
— Отдельные случаи?! Все начинается с отдельных случаев! И рак деформирует сначала только одну клетку! Отдельные случаи… Я ему покажу отдельные случаи! Я его научу! Завтра едем… И стипендию он вернет… Пять лет будет бесплатно работать! Увидит он у меня небо с овчинку!
Никак я не мог успокоить его и в конце концов бросил это дело — ему надо было выговориться, излиться, чтобы полегчало.
Мы ужинали в саду гостиницы «Болгария». Георгий ел страшно много, почти не прожевывая, пил без конца, и, глядя на него, у меня от жалости сжималось сердце. Мы говорили в основном о его делах, и я понял, что он, как и многие, достигшие высоких постов, лишен настоящих друзей: во-первых, потому, что у него никогда не было времени поддерживать и беречь дружеские отношения, а это довольно трудное дело, а во-вторых, потому, что высокий пост вызывает чаще всего чувства, весьма далекие от дружеских… В этот вечер я ясно понял, что Георгий, как никогда, нуждается в поддержке, я попал именно в тот момент, когда, сохраняя еще видимую внешнюю силу, он внутренне слабеет и теряет опору. И чем дольше длилась наша трапеза, тем все яснее чувствовал я, что этот процесс карьерного подъема давно сопровождался внутренним крушением, которое — голову даю на отсечение — началось даже раньше подъема, а именно в пятьдесят первом, когда он не поверил Марии и судьба его получила первую роковую пробоину. Древние называли это трагической виной, а за нее приходится дорого платить, потому что срока давности для нее нет, и чем дальше, тем оплата выше. В общем, передо мной сидел несчастный, преуспевающий, совершенно одинокий человек с нарушенным обменом, больной душой и безумной жаждой спасти хотя бы ее, свою душу. Я понял, что относиться к нему плохо больше не могу и не хочу, но и скрыть от него все, что касается Марии и ее разрушенной по его вине жизни, тоже не могу.
После ужина мы поднялись ко мне в номер, и я стал рассказывать ему о Марии — об ее собачьей жизни в кибитке, о том, как она искала его по всей Болгарии и заболела, о санаториях и одиноких пустых праздниках, которые я, как мог, старался скрасить, об ее сносной теперешней жизни в фургоне, который дает хоть некоторые удобства. А он курил беспрерывно и глядел в пол. И о старшей Марии я рассказал ему все, что знал от нашей, и он тоже должен был знать это. Я говорил и чувствовал, как стальная пружина, так долго мучившая душу, раскручивается все быстрее и быстрее, и я уже не в силах удержать ее, и острые края до крови ранят ближнего.
Георгий встал и, шатаясь, вышел в ванную. Он долго не возвращался, и меня это испугало. Я сунулся туда — Георгий держался обеими руками за умывальник, вся рубашка на груди была мокрая, с волос стекала вода. Я думал, что он решил освежиться после выпитого и массы сигарет, и уже хотел было вернуться, но вдруг с ужасом увидел, что все его огромное рыхлое тело дрожит и трясется от спазматических рыданий, похожих скорее не на плач, а на скулеж прибитой собаки.
На рассвете я посадил его в такси, а во второй половине дня мы двинулись в моей служебной машине в наш город.
Мария все знала о деле.
Я оставил Георгия у себя дома, отправился за Марией и нашел ее неподвижно лежащей на узком диване в фургоне. Сначала я подумал, что ее обессилила августовская жара, но вентилятор, который я привез ей из Польши, был выключен, и, когда я увидел ее лихорадочно горящие глаза, я понял, что случилось нечто серьезное. Мария, однако, не выносила сожалений в свой адрес, поэтому я начал, как обычно, с шутки:
— Какая буря пронеслась над мысом Доброй Надежды?
Она сразу не ответила, значит, очень сердита на меня.