Современный румынский детектив

Мариан Штефан

Майор опять подошел к" Леди Роуз" и отомстил еще и за предполагаемую неверность.

Глава IV

БРЕД И ПУСТОСЛОВИЕ

Мне привиделся старый болван, за личные заслуги удостоенный должности Исчадия ада. И каждый раз, когда открывали дверцу, чтобы впустить новый контингент заблудших душ, начиналась давка, и беспощадная боль рвала мне плечо.

После тяжелого не то сна, не то забытья я очнулся с ощущением, что меня четвертовали. Первая мысль была: сколько же времени я сподобился пробыть в состоянии святого Себастьяна? И только после этого я вспомнил, где нахожусь. Темнота была — хоть глаз выколи, лежал я на

боку, придавив фотоаппарат, который упорно стремился впиться мне поглубже в печень, и уже одеревеневшую правую руку с часами. Едва я попытался опереться на левую руку, боль, как от удара кинжалом, снова чуть не лишила меня сознания. С грехом пополам я подтянул ногу и, помогая головой и правой рукой, встал сначала на колени, потом, после долгой передышки, на ноги. Я упал бы снова, но успел прислониться к стене. Меня давила странная тяжесть, не хватало воздуха, к тому же от боли прерывалось дыхание. Из нагрудного кармана я вытащил носовой платок и постарался хоть немного унять кровь, которой был перепачкан с ног до головы.

Стрела пробила мне плечо, прошла вдоль ребра и уперлась в левую лопатку. Я был уверен, что ребро у меня сломано, иначе никак не объяснить, откуда при каждой попытке вздохнуть появляется этот раздражающий, как у ржавых петель, скрип.

Я прислушался. Тишина не была могильной, как можно было ожидать. Время от времени откуда-то справа доносились приглушенные звуки. Зажав плечо рукой — при каждом движении стальная колючка испуганно дергалась, — я направился к месту, откуда исходил загадочный шум.

Повсюду была кромешная тьма. С превеликими предосторожностями открыв дверь, из-за которой слышался шум, я вошел, крадучись, и тут же, обессилев, оперся о стену. При свете мощного фонаря кто-то методично обшаривал комнату — спокойно, неторопливо, ничуть не стесняясь шума, производимого при взламывании замков.

Осторожно я стал нащупывать выключатель и наконец нашел. Задержав дыхание, нажал. Щелк!.. Все та же темнота, но зато звуки прекратились. Электричество было отключено. Я и не думал, что местный Вильгельм Телль может оказаться таким предусмотрительным.

Острый луч ручного фонаря заскользил по стенам и полоснул меня по глазам. На плечо мне опустилась тяжелая рука, а удар второй кувалды пришелся прямо в темя. Собрав последние силы, я поднял руку, чтобы схватить нападавшего за горло. Его физиономия была затянута тонким чулком, вероятно черным, словно он уже надел траур по мне, и выглядела устрашающе. Ноги у меня подломились.

Попытка увидеть лицо убийцы была глупостью. На что я надеялся? Что мы устроим спектакль — пантомиму по восточному мифу о спасении смельчаком непорочной девы? И я, вынув из груди стрелу, проткну похитителю глаз, а в финале, приставив ему к виску вместо пистолета башмачок девственницы, спрошу: "Эй ты, чего лезешь не в свое дело?.."

То, что затем последовало, было воплощением кошмара, Видимо, поставив себе цель полностью изменить мою наружность, этот человек кулаками месил мне нос, губы, брови, словно тесто. Я был не способен сопротивляться, мне хотелось одного: повалиться на пол и уснуть. Это желание исполнилось без промедления, и, после того как ласковая рука хирурга, наверняка практиковавшего в Освенциме, выдернула у меня из плеча стрелу, я уснул под реквием, исполненный им в темпе аллегро на клавиатуре моих ребер носками здоровенных башмаков.

Когда я вновь очнулся, моя душа была полна отвращения к насилию. И этот бокал красного вина, пролитый на белую скатерть души, окончательно помог мне овладеть собой.

Повсюду царило гнетущее безмолвие. Один я знаю, чего мне стоило подняться с пола и вернуть себе способность сохранять равновесие" На шее у меня

все еще болтался фотоаппарат. Однако, ощупав его, я понял, что пленку украли. Какое счастье, что я оставил деньги в машине!

Прежде чем уйти, я вспомнил о зажигалке. Войдя в комнату Рафаэлы и держась подальше от кровати, я обшарил все углы и закоулки узким лучиком своего фонарика. Зажигалку я нашел в томе стихов Есенина — Рафаэла использовала ее вместо закладки. Что она тогда подумала, несчастная Рафаэла, пытаясь прикурить от зажигалки свою последнюю сигарету? Если бы у нее была привычка думать вслух, я бы смог это услышать, прокрутив несколько раз записанную в машине кассету. А может, усилив звук, я смогу услышать, о чем она спорила с убийцей перед своей гибелью? Из комнаты с тяжелым запахом цветов послышались пять коротких призывов любви, брошенных в мир писклявой кукушкой. Я посмотрел на часы — без десяти пять. Птичка явно торопилась жить.

Зажигалка все еще была у меня в ладони. Мне пришло в голову свистнуть Серене на ушко пару слов, но я благоразумно воздержался от столь опрометчивого поступка. Кто знает, в чьи руки попала моя приемная станция. Меня бы не удивило, если бы за это время Серена дала тягу вместе с машиной и всей начинкой, а меня оставила с носом, вернее, с целым возом и маленькой тележкой бед и напастей.

Породистые женщины похожи на ночные такси: они появляются в твоей жизни, как правило, когда у тебя не осталось даже мелочи, чтобы доехать до дому… Да ну их, все они одним миром мазаны! И те, и другие курсируют только ночью, а на рассвете исчезают. "Полцарства за коня!" — мысленно вскричал я.

Покинул я дом через двери в сад. Морозный воздух придал мне бодрости. После обильного вечернего снегопада небо очистилось от туч. В вышине гнались друг за другом легкие прозрачные облачка, а луна висела большая и блестящая, как серебряные часы, на крышке которых выгравировано: "Анатолю Бербери за беспримерную глупость!".

Я ошибался. Машина стояла на месте, с заведенным мотором. Откинув спинку сиденья и закутавшись в мой кожух, Серена крепко спала. Чтобы ее разбудить, мне пришлось долго стучать в стекло. Она не сразу поняла, где находится, но меня узнала сразу — и то спасибо. На переднем сиденье я решил не показываться и пробрался на заднее.

Внутри было темно, тепло, а ее волосы, порхавшие при каждом движении головы, пахли божественно. Откуда-то снизу, чуть ли не из-под коврика, вполголоса напевал Армстронг. Мне казалось, я уже в раю…

— Который час? — спросила Серена, зевая и протирая глаза.

— Около пяти.

— Пяти?! — испугалась она, не веря своим ушам. — Что ты делал столько времени, где ты был?

— Бродил по Таборному тракту.

Поскольку она не видела моей изуродованной физиономии, то и не поняла намека. Она снова со вкусом, шумно, как овчарка, зевнула. А я чувствовал себя все хуже и к тому же был в полной растерянности: надо было срочно что-то предпринять, однако решения, к которому побуждали здравый смысл и логика, не принимала душа. Пока суд да дело, я попросил Серену прикурить для меня сигарету.

— Только не обязательно иллюминировать окрестности, как на карнавале! Лучше возьми зажигалку от машины. В мое отсутствие тебя никто не беспокоил?

Она протянула мне сигарету и проворчала:

— Никто не беспокоил, кому это надо?!

Даже если бы поблизости оказался милиционер или прохожий, припаркованная по всем правилам машина не вызывала никаких подозрений. К тому же, закутанная в мою дубленку, Серена была неразличима в темной кабине, да и музыку снаружи не слышно. Конечно же, после полуночи никто, за исключением лиц, заинтересованных в деле Манафу, не появлялся на тихой улочке.