Современный шведский детектив
Шрифт:
Черт, подумал Хольмберг, слегка вздохнул и сел за стол. Сложил руки на столе и посмотрел ей в глаза.
— Не знаю, но кое-что говорит за это, — медленно сказал он. — Но я не знаю. Хотя думаю, что так оно и есть. Нам необходимо поговорить с ним. Вдруг это не он. Но пока нам неизвестно, где он, пока мы его не найдем, пока мы будем подозревать, что у него есть основания скрываться, — до тех пор мы будем думать, что совесть у него нечиста.
— Боже мой…
— Мне очень жаль, — тихо сказал Хольмберг. — Но так уж вышло.
— Да… — Она едва заметно кивнула и перевела дух. — Да, я понимаю.
— Так, может, расскажешь немного о нем? Я имею в виду, вдруг это натолкнет нас на мысль, где он прячется. Во всяком случае, мы получим более четкое представление о том, что произошло и почему.
— Где он, я не знаю… Но могу рассказать
— Э-э-э… сигарету? — Хольмберг протянул ей пачку.
— Нет, благодарю… а впрочем… Он поднес ей спичку.
— Я встретила Стефана в шестьдесят шестом. Через два года мы поженились, и в это же время он закончил университет. Не бог весть как: он никогда полностью не сосредоточивался на учебе, всегда у него была масса других дел — землячество, политработа и все такое. Материальное положение у нас было не блестящее. Я, конечно, зарабатывала, четыре года трубила ассистенткой у врача, а других источников дохода у нас под конец не осталось. Сбережения мои ушли на жилье, мы поселились в двухкомнатной квартире, которая стоила нам четыреста крон в месяц… ну и кое-что пришлось купить. Мебель, циновки, кровати, стол, стулья, кресла, диван и прочее… тоже немалые деньги. До того как мы поженились, я снимала меблирашку с полным пансионом. Поэтому вещей у меня почти не было. Стефан жил в общежитии. Сбережений у меня гроши, откладывать было особенно не из чего, да я и не стремилась к этому… относилась к будущему несколько беззаботно. На квартиру в общежитии мы претендовать не могли, где уж нам. Да… после окончания курса он начал искать работу. Отвечал на объявления и как только не пробовал — а в ответ вежливые отказы. Он надеялся на хвалебные отзывы о работе в землячестве, дескать, лишний козырь, во всяком случае, так говорили другие… но, видимо, на деле все обстояло иначе. Странно как-то, ведь он раз даже был председателем землячества. Иногда он куда-нибудь устраивался, но все это продолжалось недолго, работа-то непостоянная. Был санитаром, школьным сторожем, надзирателем тюрьмы в Мальме, продавцом в книжном магазине. Но платили там негусто, а главное — работа была временная. Три месяца он торговал электропроводами в кооперативном магазине ЭПА, две недели вкалывал грузчиком на складе. Только и делал, что таскал болты и складывал их в ящики. Сортировал документы в архиве, полтора месяца, два года назад. И все время искал постоянное место. В Лунде и в других городах… даже на севере, в Будене. Потом родился Мате. Осенью шестьдесят девятого.
— Мате — это ваш сын?
— Да. Сейчас ему три года. После его рождения мы стали получать пособие на ребенка, но как раз в это время повысили квартплату, а Матсу нужны и пеленки, и еда, и одежда… и цены на еду тоже выросли. И самим надо одеться. А жалованье у меня не больно-то увеличилось. Два года назад, в семидесятом, все кончилось. Он больше не мог найти работы. Не знаю, может, тут сыграли свою роль и политические симпатии Стефана, но ведь в его документах это не указано… Думаю, работы попросту не было.
— А каковы его политические взгляды?
— Как вам сказать… В общем, он не социалист, скорее либерал, но весьма радикально настроенный… да, очень радикальный либерал… Хотя, может, это почти то же самое, что социалист? Я не знаю… Наверно, когда ищешь работу, радикализм только вредит. Он обычно говорил, что если у тебя есть убеждения и если ты их отстаиваешь, то ни черта не получишь. Видно, так оно и есть. Он любит спорить, дискутировать… Конечно, он никакой не террорист, но вечно рассуждает о всяких там недостатках в обществе и в мире и о том, что это надо изменить.
— В демонстрациях он участвовал?
— Разумеется. И несколько раз попадал в полицию… Он очень не любит полицию… Он сопротивлялся, и тогда…
— Сам напрашивался?
— Как это?
— Ну… он враждебен по отношению к полиции?
— Враждебен? Он борется за то, во что верит и что считает справедливым.
— Гм…
— Так уж получается. С семидесятого года он ни разу не сумел найти работу, хотя я не знаю, как было в последнее время. Но целый год мы жили на мое жалованье и остатки сбережений. У него накопилось тридцать восемь тысяч долга, пора было начать выплачивать. Ночами мы лежали без сна и обсуждали, как свести концы с концами… Питание, Мате, тряпки, квартплата… И вот однажды, когда я пришла с работы, он лежал на диване, и я подумала, что он спит. Стала будить его, а он… не просыпался. Я вызвала «скорую»… Стефан наглотался
— Конечно, бери. Я положу пачку здесь, так что бери, когда захочешь.
Она рассказывала монотонно, ломким, по-детски звонким голосом. Интересно, сколько ей лет? Двадцать пять?
— Сколько тебе лет?
— Двадцать шесть. А что?
— Да так, спросил, и все. Что же случилось потом? Когда вы оба выписались из больницы?
— Явыписалась первая, но на работу вернулась не сразу. Однажды я пришла к нему в палату, навестить. Мы решили, что так продолжаться не может, что нам больше этого не вынести, и друг друга тоже. Последний год дня не проходило, чтоб мы не поссорились, часто из-за пустяков, а иной раз и вовсе без причины. Материальная безысходность оборачивалась ссорами. А Мате… он все это видел. В последние месяцы мы даже не спали вместе, так нам все опостылело. «Я уйду », — сказал Стефан. Я запротестовала, но он меня уговорил… «Так лучше. И для нас, и для Матса. Твоего жалованья и пособия на ребенка на двоих хватит». «А ты как же?» — спросила я.«Как-нибудь выкручусь», — ответил он. Это было в прошлом году. Мы расстались друзьями и без слез. Он говорил, что если найдет работу, то мы опять начнем сначала. Когда он заслужит право на существование и перестанет паразитировать на тех, кого любит… так он сказал… потому что мы… до сих пор любим друг друга… Во всяком случае, я его люблю, но ведь одной любовью жив не будешь, верно? Не прокормишься…
Она попыталась улыбнуться, но улыбки не вышло, только рот жалко скривился.
— Да, не прокормишься, — сказал Хольмберг. — Чтоб жить, необходимо кое-что еще.
— Да… Однажды вечером он зашел за своими вещами. Я дала ему две сотни. Сперва он не хотел брать, но я настояла. А потом он исчез. Сказал, что даст знать, когда все уладится. Но так и не появился.
Хольмберг подпер ладонью подбородок и смотрел на нее.
— А ты сама его не разыскивала?
— Нет. Я не знала, где он. И просто опешила, когда он попросил на время машину. Слышу, звонок у двери, открываю… а на пороге стоит он. Не знаю, что со мной случилось, но, когда я его увидела, мне почудилось, будто вокруг стало светло-светло… ах, все это смахивает на пошленький роман…
— Нет-нет, что ты.
— Он только спросил, не дам ли я ему машину на несколько дней.
— Каким он тебе показался?
— Как никогда твердым. Решительным, точно ему предстояло какое-то важное дело.
— И что же? Он взял ключи от машины и ушел?
— Да. Мы только быстро поцеловались в дверях. — Она поднесла руку к губам, словно оживляя в памяти поцелуй. — Я, видимо, была… я испугалась, когда он пришел в тот вечер.
— Испугалась?
— Да…
— Чего?
— Стефана?
— Да, он выглядел как-то странно.
— Ты полагаешь, он задумал что-то дурное?
— Стефан? Нет, — помолчав, сказала она. — Нет, об этом я даже подумать не могу. Если только…
Молчание.
— Что «если только»?
— Не знаю, как объяснить. Если человек дошел до определенного предела, разве можно предугадать его поступки? Как по-твоему? Он, кажется, совсем впал в отчаяние.
Хольмберг смотрел в стену.
Он уже не испытывал жгучей ненависти к человеку, который стрелял в Бенгта Турена.
Потому что был теперь уверен: стрелял Стефан Стрём.
Через сорок пять минут он сходил в буфет за кофе.
Спускаясь вниз с подносом в руках, он встретил Гудмундссона из дорожно-транспортного отдела.
Гудмундссону было пятьдесят пять лет, занимался он дорожными катастрофами.
— Привет, — сказал Хольмберг.
— Здорово, Мартин. Вот ты где. Хорошо, что я тебя встретил.
— А в чем дело?
Он смотрел на Гудмундссона: крупный здоровяк с бородкой и почти совершенно лысый. Набожный холостяк с красивым мягким голосом.