Совсем другие истории (сборник)
Шрифт:
Воды стали спадать, как убывает гнев. И снова женщины стали собой, и мир вернулся к прежним формам. И вот женщины столпились у древней каменной арки и терпеливо ждут вертолетов, которые должны спасти их от потопа, и больше не испытывают страха.
Что же до американки, то ее внешний вид изменится и она будет выглядеть иначе. Вскоре родится ребенок господина Махараджа, но не здесь, а в ее стране, куда она вернется. Она все чаще гладит и ласкает свой набухающий живот. Растущая в ней жизнь объединит в себе огонь и воду.
Инго Шульце. Мобильник
Они пришли в ночь с 20-го на 21 июля, через полчаса после полуночи. Много их быть не могло, пятеро, ну, может, шестеро. Я только слышал голоса и грохот. Наверное, они даже не заметили, что в бунгало горит свет. Спальня с тыльной стороны, и окно было занавешено. Первая знойная ночь за весь сезон, начало последней недели отпуска. Я еще читал Штифтера, «Записки моего прадеда».
Констанца вернулась в Берлин — ей пришла телеграмма из газеты с предписанием явиться на работу во вторник в семь тридцать утра. Не иначе как секретарша выболтала адрес. Застопорилась серия статей об излюбленных местах Фонтане:[1] заказанные материалы так и не пришли в срок. В том-то и проблема, когда уезжаешь недалеко. Мы оба круглый год в разъездах: я пишу для спортивного раздела, Констанца — фельетоны, так что у обоих ни малейшего желания проводить отпуск в отелях или залах ожидания. И вот прошлым летом мы в первый раз сняли бунгало — двадцать на двадцать футов, двадцать марок в день — в Приросе, к юго-востоку от Берлина, ровным счетом в сорока шести километрах от нашего дома, в уютном уголке соснового леса, для жарких дней в самый раз.
Странно было остаться совсем одним. Я не то что боялся, но подмечал все — каждую упавшую ветку, каждую птицу, присевшую на крышу, каждый шорох. Так что, когда они заколотили по забору, гром поднялся, как от выстрелов. А потом эти вопли, гиканье. Я выключил свет, натянул брюки и пошел к двери: рольставни мы на ночь всегда оставляли открытыми. Осторожно выглянул — ничего. Вдруг что-то глухо стукнуло. Что-то тяжелое. И опять крики. Я подумал: не включить ли наружное освещение, просто чтобы показать, что в доме кто-то есть, — нечего этим придуркам думать, будто их никто не заметит. Но тут они еще разок-другой чем-то грохнули и свалили. Я весь взмок — даже по ногам пот катился градом. Пошел еще раз умылся. Вернулся в постель, открыл окно. На дворе стало попрохладнее. Этих типов уже почти не было слышно. И наконец все снова стихло.
Мобильник зазвонил около семи утра. «Зазвонил» — не совсем то слово, скорее затрубил, но звук был привычный и приятный, ведь он означал Констанцу. Кроме нее, номера никто не знал. Пока Констанца досадовала на нестерпимую жару в Берлине и допытывалась, почему я не запретил ей возвращаться в этот город, для человека явно не приспособленный, я вышел с телефоном навстречу ясному, солнечному утру и обозрел картину разгрома. Три секции забора рухнули на дорожку. Бетонный столбик между ними был сломан у самого основания; из обломка торчали два гнутых металлических стержня. Почтовый ящик у ворот эти буяны перевернули вверх дном. Под ним обнаружились крыша и задняя стенка скворечника. В уцелевшей части забора я насчитал семь покореженных досок и еще четыре — выломанных.
Констанца между тем повторяла, что только теперь поняла, какую свинью ей подложили с этой телеграммой, и что я не должен был ее отпускать. Чтобы не волновать ее — Констанце за любой мелочью чудятся зловещие знаки, — я не стал рассказывать о ночных визитерах. Тем более что вставить хоть слово было бы трудновато. Она и так уже разбранила на чем свет стоит прежних постояльцев нашего бунгало — те, уезжая, отключили электричество, а в холодильнике оставили полно еды, зато постельное белье прихватили с собой… Вдруг Констанца воскликнула, что ей пора, до свиданья, любимый, и повесила трубку.
Я забрался обратно в постель. Принимать нанесенный ущерб на свой счет я, само собой, не собирался, да и объяснить весь инцидент было несложно. Пол-акра земли, прилегающей к бунгало, всего лишь взято в аренду. Срок аренды закончится в 2001-м или уж никак не позже 2004-го, и владельцам придется съезжать. Вот почему они уже несколько лет ничего в этот участок не вкладывают. Забор держится на честном слове: кое-где доски просто связаны проволокой, потому что прогнили так, что гвоздя не вобьешь. Прошлой осенью Констанца написала статью о нью-йоркской полиции и ее новой философии. Запомнился один из примеров — история о брошенной машине, простоявшей на улице несколько недель. Вокруг копился мусор, нетронутые извещения под «дворниками» желтели от сырости и старости. И вот в одно прекрасное утро кто-то снял колесо; через пару дней исчезли номерные знаки, а затем и остальные колеса. Потом в окно полетел камень — и покатилась лавина. Кончилось тем, что машину попросту спалили. Вывод: нельзя допускать, чтобы хлам начал накапливаться. Будь забор в хорошей форме, ничего этого бы не случилось. А так в следующий раз в окно полетит камень. Хорошо, что Констанцы здесь не было. Вместе мы наверняка бы сделали что-нибудь, чего делать не стоило, да к тому же ее бы это выбило из колеи не на один день.
Часов в десять я встал и пошел расчищать дорожку. Поднял одну секцию — она прямо в руках разломилась пополам. Эти штуковины с торчащими из досок гвоздями смахивали на оружие из арсенала Томаса Мюнцера.[2] Сначала я все свалил в кучу. Потом начал перетаскивать доски в сарай. Бросить их здесь, где кто угодно мог на них натолкнуться, было бы слишком рискованно. Возможно, я преувеличивал опасность. Но ведь теперь вокруг бунгало не было даже чисто символической ограды. Я подумал: как здорово, что есть мобильник. За последние несколько дней я к нему попривык — догадался захватить с собой в Прирос конверт со всеми инструкциями, которые Констанца оберегала так ревностно, и наконец научился пользоваться записной книжкой и автоответчиком. Это был мой сюрприз для Констанцы.
— Привет! — внезапно раздался мужской голос.
Я вздрогнул и обернулся. В воротах стоял посетитель — среднего роста, в брюках на подтяжках и пуловере. Пришел осведомиться, не сильно ли мы пострадали от ночных громил. У него из забора выломали две доски.
— А забор-то крепкий был, — заметил он. — Представляете, какая нужна силища?
Вдобавок они оставили вмятину на капоте его «Фиат пунто». Он обыскал все вокруг — не обронили ли чего-нибудь, но ничего не нашел. Пострижен мой сосед был чудно: волосы стояли дыбом, как меховая шапка.
— На летних каникулах всегда так, — вздохнул он. — Пацаны, что тут попишешь. Каникулы…
Я повел его осмотреть мой участок. Он отнесся к делу со всей серьезностью, пару раз даже присел на корточки в поисках улик. Но нашел лишь еще несколько обломков скворечника да попутно поставил на место почтовый ящик.
В полицию он сообщил еще ночью. Сначала от него отмахнулись, но он вытребовал кого-нибудь прислать.
— Знаете ли, — добавил он, — для них это ведь мелкая сошка. А людей им не хватает, ох как не хватает.
Я упомянул о нью-йоркской полиции, он заинтересовался, и я пообещал прислать ему статью Констанцы.
— А вы не дадите мне свой номер мобильного? — вдруг спросил он.
— Мой номер? Да я его и сам не знаю.
Он нахмурился, наставив на меня встопорщенную шевелюру.
— Я посмотрю, — пообещал я и спросил, что он собирается делать, если хулиганы снова заявятся.
— Первым делом надо будет созвониться, — ответил он торопливо, словно испугавшись, что меня задерживает.
Я пошел в дом, достал конверт и сел на кровать. У меня и в мыслях не было обзаводиться мобильником, пока Констанце не пришло в голову, что мне нужна односторонняя трубка. Только чтобы звонить самому — никаких входящих звонков, кроме как от нее, разумеется. Даже если бы я и захотел дать кому-нибудь номер, пришлось бы спрашивать у Констанцы — я его просто не знал. Но теперь конверт со всеми сведениями лежал у меня на коленях, а не в ящике ее стола. Переписывая номер, я обратил внимание, что заканчивается он на 007.