Совсем другие истории (сборник)
Шрифт:
— Может, он еще позвонит, — сказала Констанца. — Теперь он точно станет названивать. Не надо было давать ему свой номер.
В такие моменты мы оба настолько на себя досадуем, что начинаем друг друга ненавидеть. Я встал и пошел в кабинет за зарядным устройством для мобильника.
Когда я вернулся, Констанца спросила:
— Почему бы тебе не позвонить в справочную?
— Я знаю только фамилию, имени он не назвал. Я не лгал. Просто я лишь секунду спустя вспомнил тот жуткий голос, произносящий имя его голосовой почты: «Гаральд Нойман».
— А что, если он даст твой номер кому-нибудь еще? — Констанца повернулась и оперлась на локоть.
— С какой стати?
_ Ну а вдруг? Ты только представь себе!..
— Констанца, — сказал я, — это чепуха.
_ Ты должен был об этом подумать! — Она поправила соскользнувшую с плеча сорочку, но та снова сползла. — Только представь себе, сколько народу теперь начнет тебе названивать! — воскликнула она. — Все эти соседи!..
— Наш телефон есть в справочнике. Обычный телефон. По нему нам может позвонить кто угодно.
— Не об этом речь! Ты представь себе — пожар, бомбардировка или что-то еще в этом роде, и человек выбегает из дому в чем есть, с одним только мобильником, потому что он случайно оказался в кармане штанов или куртки. Вот с кем тебе теперь придется разговаривать!
Я воткнул зарядное устройство в розетку у кровати.
— Это же запросто может случиться, — настаивала Констанца своим учительским тоном. — Кто-нибудь тебе позвонит из Косово, или из Афганистана, или из города, по которому прошелся цунами. Или кто-то из тех парней, что замерзают на Эвересте. Никто ему не поможет, но ты услышишь его последние слова. — Она уставилась на уголок подушки. — Ты только представь себе, с кем тебе теперь придется иметь дело! Тебя не оставят в покое!
Звонить в справочную не имело смысла, потому что не имело смысла перезванивать Нойману. Кроме того, я боялся, что опять ответит эта женщина, а потом Нойман опять произнесет свое имя. На дисплее светился значок перезарядки: маленькая батарейка с тремя полосками. Это было последнее, что я увидел перед тем, как выключил свет.
В темноте Констанца сказала:
— Наверное, я подам на развод.
Я слушал ее дыхание, слушал, как она ворочается под одеялом, и ждал, когда же затрубит мобильник.
Уже загрохотали ставни газетного киоска под окном, когда наши руки случайно соприкоснулись. Прошла целая вечность, прежде чем мы отважились придвинуться друг к другу ближе. А потом мы набросились друг на друга так, как не бывало уже целую вечность, — словно обезумели от бессонницы. Я не заметил, когда мобильник наконец затрубил. Звук пришел откуда-то издали, как гудок самолета или парохода, поначалу тихий, почти неразличимый. Но он все нарастал, приближался, набирал силу, все прочие звуки утонули в его свирепом реве, и на какой-то миг показалось, что мы с Констанцей движемся совершенно бесшумно. А затем трубный глас оборвался, и все кончилось: мобильник затих — и мы с Констанцей тоже.
Габриэль Гарсиа Маркес. За плечом любви всегда стоит смерть
Сенатору Онесимо Санчесу оставалось до смерти ровно шесть месяцев и одиннадцать дней, когда он неожиданно встретил женщину своей мечты. Это произошло в Розаль дель Виррей, призрачной деревеньке, по ночам служившей тайной гаванью контрабандистов, а при свете дня выглядевшей как невиннейший поселок на берегу заливчика на бескрайнем пустынном побережье, столь далекий от всего и вся, что предположить, будто там живет кто-то, способный изменить хоть чью-нибудь судьбу, можно было только с огромным трудом. Даже в названии содержалась доля шутки, потому что в тот день, когда сенатор Онесимо Санчес встретил Лауру Фарину, единственная в деревне роза была у него в руках.
В избирательной кампании, которую он регулярно проводил каждые четыре года, образовалась заминка. Утром прибыли агитационные платформы. За ними последовали грузовики с наемными индейцами, которых специально привезли в город для украшения толпы. Незадолго до одиннадцати явилась свита на джипах вкупе с музыкой, фейерверками и служебным автомобилем цвета клубничной газировки. Сенатор Онесимо Санчес чувствовал себя превосходно в кондиционированном чреве машины, но стоило открыть дверь, как на него обрушился шквал зноя и его рубашка из чистого шелка моментально размокла в бледного цвета суп. Он сразу почувствовал себя на много лет старше и одиноким как никогда. На самом деле ему только что стукнуло сорок два, он с отличием закончил Геттингенский университет по специальности «инженер-металлург» и на досуге запоем, хотя и без особого удовлетворения, читал латинских классиков в дурных переводах. В свое время он женился на роскошной немке, подарившей ему пятерых детей, и все они были очень-очень счастливы в своем просторном доме на вершине холма, и он больше всех, пока три месяца назад ему не сообщили, что уже к Рождеству он будет совершенно и бесповоротно мертв.
Пока шли приготовления к митингу и встрече с общественностью, сенатор сумел урвать час отдыха в небольшом домике на отшибе, снятом специально для этой цели. Прежде чем вытянуться на кушетке, он поставил в стакан с водой красную розу, которую лелеял всю дорогу через пустыню, перекусил зерновым хлебом, чтобы избежать новой встречи с поджидавшими его каждый вечер с завидным постоянством жареными гусями и, не дожидаясь предписанного времени, принял несколько таблеток обезболивающего, чтобы нанести боли удар исподтишка. Потом он пододвинул вентилятор поближе к гамаку и на четверть часа простерся обнаженным в тени розы, всеми силами стараясь не думать о смерти хотя бы в эти нечастые минуты покоя и дремоты. Никто, кроме докторов, не знал о приговоре; он решил хранить его в тайне и продолжал жить прежней жизнью, словно ничего не случилось, — не из гордости, а от стыда.
В три, когда он снова появился перед публикой, умытый и отдохнувший, в брюках из грубого льна и рубашке в цветочек, подкрепленный обезболивающими таблетками, все уже было под контролем. Однако тень смерти уже легла на его мысли, и гораздо сильнее, чем он предполагал: поднимаясь на платформу, он ощущал странное презрение к тем, кто сейчас дрался там, внизу, за сомнительную честь пожать ему руку, и ему совершенно не было жаль босых индейцев, которые уже едва стояли на ногах, изнывая в селитровом пекле крошечной площади, казавшейся выжженной и бесплодной, как пустыня. Почти гневным взмахом руки он прекратил аплодисменты и начал говорить, не отводя взгляда от дышащего жаром свинцового моря. Его глубокий размеренный голос освежал, словно холодная вода, но сама речь, вызубренная и произнесенная не один десяток раз, вдруг почему-то отказалась произноситься и неожиданно для себя началась с опровержения фаталистического изречения Марка Аврелия из четвертого тома его «Размышлений».
— Мы пришли в этот мир, чтобы победить природу, — начал он вопреки всем своим убеждениям, — мы больше не можем быть подкидышами в своем собственном доме, божьими сиротами в годину бурь и невзгод, изгнанниками в краю родном. Мы будем другими, дамы и господа, мы станем народом великим и счастливым.
Представление всегда шло по накатанным рельсам. Пока он говорил, помощники горстями кидали в воздух бумажных птиц, и эти рукотворные создания обретали собственную жизнь, порхали вокруг дощатой платформы и улетали к морю. Остальные вытаскивали из повозок фанерные деревья с фетровыми листьями и сажали их в селитровую почву за спинами толпы. Дело кончилось воздвижением огромного фанерного же щита с изображением приветливых домиков из красного кирпича с настоящими стеклянными окнами, который закрыл собой россыпь настоящих, но чрезвычайно убогих хижин.