Союз молодых
Шрифт:
Поднес и бокал подносила на костлявых руках долговязая Овдя Чагина.
Это было, как феерия из «Сплошного зыка», — появление Стеньки Разина перед толпою восставших казаков.
— Пака, наливай!
Но у Митьки хватило простого я здравого смысла.
— Да что вы, черти! Что я вам «взаболь» [23] исправник?.. Я атаман Пятаков из Колымских лесов. Иди-ка ты, старая, с покалом!.. Пака, дай ковшик!..
Он выпил ложку, потом сразу другую и явно захмелел.
23
Вправду.
запел Митька досельную колымскую былину.
— Ну, шут с вами, гуляйте! — сказал он примиренным голосом.
— Постой, постой, еще одна грешная душа. Архип, сюда! — покликал Митька.
— Я здесь! — откликнулся Макарьев, довольно неожиданно, у самого Митькина локтя.
— Выпей, Архипка! Пака, ковшик! Пей, хозяин, свое, не покупное, — смеялся Ребров.
Макарьев выпил ковшик. Как опытный торговец и кабатчик, он лучше разбирается в напитках. Это не водка, не спирт, а, так сказать, вода с вином, вроде крепкого квасу.
О, диво! Макарьев тоже захмелел. Сегодня все пьянеют удивительно легко от Пакина чудесного лекарства.
XII
Кругом полубочки-обреза, пустой, опрокинутой, похожей на огромный барабан, собралась воронья охрана. Все те же мальчишки, Егорши, и Микши, и Савки, и девчонки, подголоски и помощницы, Дуки и Лики и Наки. А в центре опять-таки Викеша Русак. Он сидит на пне перед своим опрокинутым столом и перед ним, в диковину сказать, разостлана бумага. Правда, не новая бумага. Синий, исписанный лист из колымского архива. И можно прочитать:
«Ея імператорскаго величества самодержицы всероссийской, імператрицы Екатерины Вторыя Нижнеколымскому частному командиру Александру Михайловичу в лето 1782 мая 15 дня Омотского родового старосты со сродниками.
Дойдя до самой совершенной крайности и не имея уж никакой надежды, так что уж третий день но вкушая никакой пищи, принужден прибегнуть начальственному призрению, будучи обоего полу в 27 душах».
Уже целый год, за неимением бумаги, вся Колыма нужнейшие дела пишет на архивных листах. Конечно, на обратной стороне, а то и на полях, как придется.
Любопытные старинные отписки XVIII века, написанные вязью, гусиным пером. Они называют губернатора — якутским воеводой, а писаря — подьячим и ерыгой, а отца протоиерея — черным колымским попом. И рассказывают они о поборах, платежах, ясаках, о жестоком изнуряющем голоде. Голод и ясак — это основное слово колымской старины.
Но до этой старины нет никому никакого дела. Что недопескам история! Они сами делают историю.
Выпили по ложке недопески и легонько захмелели. Сегодня поречане хмелеют один за другим, и самые молчаливые начинают болтать языком.
Суматошный Пашутка Гагарленок кричит:
— Почто нас бранят недопесками, запишем себе новое имя, такое, чтоб бросилось в нос.
— Такое, чтоб комар носа не подточил! — предлагает Берестяный.
Оба «про нос» — и по-разному.
— А как нам писаться? — спрашивает Викеша солидно и покусывает карандаш.
— Партия — пиши!
Эта колымская «партия» — любимое казачье словечко. Такие казачьи слова: партия, компания, команда. Старые и новые слова. Колыма знает все новые слова, ни разу не слыхавши.
«В ваших новых словах и лозунгах старина моя слышится», — могла бы сказать Колыма.
— Молодцами пиши! — предлагает Андрейка.
— Разбойники Брынских лесов! — настаивает Микша Берестяный.
— Думайте, ребята!
Это репинские запорожцы сочиняют не послание турецкому султану, а свой собственный список-реестр.
Викентий стучит но бочке карандашом.
— А что думать? Мы кто есть, молодые? Давайте так и зваться и писаться «молодые».
Новый лозунг. Впрочем в то время не только Колыма, омолодилась огромная Россия, и в разных концах независимо смыкались союзы молодых.
— Ура, молодые! — кричат недопески кругом.
Как свадьбу празднуют.
Революция действительно похожа на огромную свадьбу, только венчаются такие молодые все больше со смертью.
Обвенчала нас сабля вострая, положила спать мать сыра земля.— Выпьем за здоровье молодых! — кричат, шебаршат недопески.
Все потянулись опять к винному источнику, к Паке. Но Пака пришел им навстречу.
От бочки до бочки.
Две бочки, одна с вином, другая пустая…— Меня пиши в партию! — кричит в азарте Пака. — Мы тоже молодые.
Недопески смеются.
— Ты старая гагара, у нас молодой гагарленок.
Гагара хмурится на сына и грозит ему пальцем:
— Старая гагара… Ах, ты, сопляк! Старая, да чище молодого.
— Троих пишите, — молодые… Луковцев, иди!
Сзади надвигается фигура примечательная, Луковцев, сторож магазина, бессменный и летом и зимой. Уже лет тридцать Луковцев стоит на посту. Исправники приходят и уходят, а Луковцев все тот же. Это настоящая опора колымского казенного хозяйства. Он тоже небольшой, однако не Паке чета. А главное, расплывчатый, вязкий, тугой, как сырая смола. Смола сырая — рыжая, и Луковцев рыжий. А лицо у него бабье, в морщинах и без всякой бороды и даже голова по-бабьи повязана платком.
Луковцев не курит, а нюхает. Он только что смолол немного свежей «прошки» из праздничного дара и запустил себе в нос первую огромную понюшку. Он отвечает на приглашение Паки оглушительным чохом — апчхи!
— Тьфу, будь здоров! — смеются молодые недопески.
— Нет, ты пиши, — настаивает Пака. — Ее пиши, она тоже молодая.
«Она» — это Луковцева баба, казачка, в отличие от мужа, сухая и плоская, как жердь. По росту она гренадерша, самая высокая баба по всей Колыме. Странная троица. Луковцев старый старик, Пака помоложе, а баба гренадерша без возраста. Пака давно овдовел. Детей у него пятеро. А у Луковцева детей не бывало. Баба гренадерша обшивает и моет суматошных Гагарленков.