Союз молодых
Шрифт:
И так они трое живут. Про них говорят, что живут они в чукотском браке — два мужа, одна баба. И еще говорят — гренадерша таскает своего Паку в кармане.
— Я знаю, она молодая! — настаивает Пака.
Недопески смеются, галдят.
— Пиши, все одно. Старый, молодой… один умрет, другой родится, все в дело годится.
Так основался в Колымске «союз молодых», который потом, разумеется, стал комсомолом. Впрочем, и здесь Колыма переделала по-своему южное имя и стала говорить: максолы, максуны. Максолы (и максолки) сближались с налимьей печенью — максой. Максуны — это рыбья порода, обильная на Колыме.
XIII
Пака в сущности не пьет, он подбирает из каждого ковшика последнюю капельку. Ковшиков много, и Пака навеселе. Он неожиданно становится в позицию, топает ножкой.
— Делай, — кричит он ухарским тоном, — шевелись, мертвые!
Опять составляется круг. Паке надо даму. Взрослую нельзя. Он слишком малорослый. Ему вталкивают в круг тоненькую девочку, Феньку Готовую. У ней белые волосы, как чистая кудель. Средь мешанной колымской русско-якутско-юкагирской крови все же попадается порой такая славянская отрыжка. На расстоянии Фенька кажется тоже седая, как Пака.
Ай, дуду, дуду, дуду, она села на леду.Пака поет и пронзительно свищет. Никто не ожидал, что у такого маленького человека такой большой свист. Мало того, Пака пускается в присядку. Сначала идет хорошо, но потом, не рассчитав фигуры, он осуществляет слова своей собственной песни и садится не на лед, а на довольно влажный мох.
К ковшику прикладываются новые и новые люди.
— Вы тоже тут! — говорит с удивлением Макарьев. Тут вся Колыма. Купцы и дьячки и чиновники. Рыжий Ковынин, Олесов, в черной рубахе, но все-таки с крестиком. Оба попа, Краснов, протоиерей к священник Кунавин, молодой с пышной бородкой и лукавыми глазами.
Выпивка — дело святое. Она на минуту свела чиновников, торговцев и бунтующую челядь. Впрочем, поречане еще не научились драться, они выпили вина революции, но крови пока не лизнули.
Макарьев глядит на Реброва с привычным дружелюбием. Тридцать лет он привык видеть вблизи себя эту кряжистую ладную фигуру. Зато он глядит с неприязнью на двух своих товарищей купцов — Ковынина и Кешку Явловского.
— Лакаете мое! — кричит он с досадой. — Собаки! Свое, небось, спрятали.
Митька смеется и машет рукой:
— Дай срок, все будет. Все ваше будет наше! — кричит он и скалит свои крепкие белые зубы.
Подходит Викеша и докладывает деловито:
— Чай цел, табаку полсумы… Прикажешь стащить в магазин?
Что можно, он сохранил для общества. Митька во второй раз махнул рукой.
— Еще найдем, — сказал он беспечно.
А Пака опять пляшет. С мокрым задом и мокрыми обутками он топчется на месте и громко припевает:
Ах, ты, мать моя, Сидоровна, высоко ноги закидывала, Акулина позавидовала.Отчаянный Пака!..
Свист, пляска, еще свист.
Ах, ты, Ванька, ты, Ванька Горюн, ты почто, Ванька, не женишься, ах, и что это за тяжкий грех, подымается рубашка наверх…Неукротимый Пака!…
Вспыхивает удаль недопесков.
— Спляшем!
Микша Берестяный вскакивает в круг и лихо ударяет мохнатою шапкою оземь. Его берестяные щеки алеют румянцем, нежным, как лист дикой розы. Губы его, как две ягоды дикой малины. Глаза выпуклые, влажные, как у юного тюленя лахтака. Картина, не парень. Он носится по кругу восьмерками и петлями, выбивая отчетливо дробь ладными подошвами своих нерпичьих сапог. Отчетливо плясать в мягкой обуви на зыбком моховище не особенно удобно.
— Викеша, иди!
Он манит товарища рукой, высовывая пальцы, как острые рога.
Викеша неожиданно сделал лосиную выходку, то есть прошелся по поляне, нагнув голову вперед и выкидывая ноги то влево, то вправо. Микша Берестяный последовал сзади. Они изображали охотника и лося. Так они сделали четыре проходки, две в одну сторону, две в другую.
Якуты, сидевшие группой в сторонке, пришли в неистовый восторг. Савка младший так стукнул кулаком по дедову бубну, что пробил его насквозь. Мишка Слепцов, все время сидевший молча, с суровым лицом, вырвал у него бубен, дернул, пробил головой и надел себе на шею, как новый воротник. Мишка с утра добыл себе бутылку настоящего спирту, выпил и ходил, как чумовой. Он был во хмелю молчалив, но тут его прорвало. С гиканьем, с криком, он пустился выплясывать вместе с русскими новую фигуру той же лосиной пляски. Он изображал самца соперника и шел прямо навстречу проворному Викеше, выставив бубен, как будто бы рога. Он тыкал его в грудь, отскакивал, заскакивал сзади, бесновался, храпел. Бубен разорвался и повис ему на плени, потом опустился до пояса и скатился на землю. Но они, увлеченные пляской, топтали его ногами. Так старинный юкагирский лосиный пляс превратился в начало антишаманской пропаганды.
Викеша запыхался и стал.
— Веня, Викеша, иди-ко, бабушка пришла!
Натаха ползет по земле, нагибаясь так низко, будто совсем на четвереньках. Две девушки, Фенька и Аленка, пытаются вести ее, но она нетерпеливо отбрыкивается и отталкивает их палкой.
Так постепенно она доползает до бочки, берется руками за пень, приподнимается и становится на ноги.
— Что это, свадьба? — спрашивает она хрипло.
У бабушки Натахи в голове опять спуталось. Ей чудится, что это свадьба ее собственной дочери Дуки, и кругом не Середний Колымск, а заимка Веселая.
— А, здравствуй, Куропашка, — говорит она старому Паке.
Митрофан Куропашка, весельчанин, уж тоже на том свете, как и бедная Дука. Правда, и у Паки, как у Куропашки, красные глазки и сутулая спина.
— Бабушка, выпей!
Пака зачерпнул и поднес наполненную ложку, но бабка оттолкнула ее рукой.
— Викентий! — подозвала она.
Викеша подошел и нагнулся с беспокойством. В глазах у старухи было что-то неживое.
— Бабушка, хочешь курить? — сделал он следующее очередное предложение.
— Ух, хочу, — прохрипела старуха, — давай!
Она взяла трубку, совсем приготовленную и даже зажженную, и жадно затянулась раз, другой. Потом приподнялась выше, упираясь рукою о пень.
— Викентий, а где Дука? — сказала она неожиданно громко. — Покличь ее, скажи, Викеша плачет в зыбке.
У Викеши явилось в уме: она принимает своего внука за зятя и ему же о нем говорит, что он плачет в зыбке.
— Дука, Дука! — кликала бабка Натаха. — Куда ты ушла, на, кого нас покинула? — То были слова печального призыва, как в минувшие черные годы. Бабка Натаха переживала поочереди сперва свадьбу дочери, а потом ее гибель.