Созвездие Чаши

Небо — зубная паста, неаккуратно размазанная по синему столу. Плоское, неживое. Фанерное. И — белесая дымка. Всегда. С ума можно сойти… так ведь ко всему привыкаешь. Гадость какая — ко всему…

Там, наверху — мягкий искусственный ворс, камни, металл. Больше всего жаль, что нет зелени — травы разной, цветов. Настоящих.

К колену прильнул стебелек ковыля, ломкий, доверчивый; лучше не трогать — опасно…

Улыбка, короткая. А ведь так и станешь шарахаться от каждой травинки… когда кончится это все. Учиться придется долго. Зато здесь… большинство обучается быстро. Кто не может быстро — не живет.

Вскидывает голову, щурясь, смотрит на едва различимое в мареве солнце — а свет от него все равно яркий…

Под ногами проваливается земля.

Больше всего на свете Сверчок любит ветер. Особенно — сидеть на крыше, подогнув ноги, ловить его губами, бросать вниз всякий мусор и слушать. Банки и бутылки — звенят разно и мелодично, бумага шуршит, и летит часто не вниз, а вверх. А косточки падают бесшумно, зато красиво рассыпаются, веером-дождиком. Только если попадешь в кого-нибудь с крыши — лучше скрывайся с глаз. А слушать можно и даже нужно — расфуфыренные дамочки ругаться не умеют совсем; правда, тут нарядные козочки редки, если и попадется подобная фифа, так смех один. Визгу больше, чем слов. Лучше всего ругаются подвыпившие рабочие. А на совсем пьяных занятно кидать бутылки, особенно если попадешь по черепу. Только не тяжелые, чтоб не убить.

У Сверчка узкое лицо с острым подбородком и почти белые волосы. Заношенная куртка — летом в ней жарко, зимой вообще можно сдохнуть, настолько холодно — с красным футбольным мячом на груди. Куртка — самое ценное, что есть у Сверчка. Ну и обувь — без нее по городу не побродишь. О те же битые бутылки ноги порежешь.

Улицы вообще-то убирают, но по тем улицам, где гуляет Сверчок, машина-уборщик проходит нечасто.

— Привет, алкоголик! — говорит Сверчок сторожу, который позволяет ему ночевать на складах.

— Твою… тудыть-растудыть..! — говорит сторож. Вот он ругаться умеет. Одно удовольствие свернуться на верхней пустой полке, сунуть под голову куртку и при свете засиженной мухами лампочки слушать, как ругается сторож.

Накрапывает дождь, и Сверчок идет к себе на склад. Из подворотни выныривает тип в темном дождевике, оглядывается — и в момент оказывается подле Сверчка, пихает ему в руки что-то завернутое в тряпку, тяжелое. Подросток теряется — стоит и смотрит вслед быстро-быстро удирающему типу. Потом переводит взгляд на завернутое в тряпку нечто — а оно все в грязи и машинном масле, и Сверчок брезгливо кладет это нечто на тротуар, вытирает ладони о штаны. О куртку — ни за что, нельзя так с любимой вещью, с частью тебя самого.

Машина тормозит подле Сверчка, обжигая радужку светом фар. Неприятно громкая, машина рвет сумерки. А из нее выбираются люди — проворные, только Сверчок умеет бегать на диво скоро. Но и те, из машины, умеют, оказывается. Они хватают Сверчка, выворачивают ему руки и тычут мордой в асфальт. Прямо носом. В мокрые, пахнущие пылью дождевые пятна. Обыскивают карманы. А нос мягкий, из него сразу начинает идти кровь.

— У меня же нет ничего, мать вашу туда!! — кричит Сверчок. Его запихивают в машину и везут, везут, везут в бесконечность.

Потом выволакивают, будто груз — это обидно. Сверчок снова пытается выругаться, но получает оплеуху, отчего унявшаяся было кровь снова начинает проситься наружу.

Вообще-то ему почти все равно. Он пару раз попадался тем, кто хватает бродяг на улицах и привозит в приемник. Ну и подумаешь. Взять с него нечего, пихать куда-нибудь на работы тоже бессмысленно — какой из Сверчка работник? Как выражается сторож, соплей перешибешь. Хотя он неправ. Драться Сверчок умеет, только выглядит больно уж тощим. И как тут не выглядеть, при таком рационе, полбулки в день?

Воришек, конечно, изолируют, это понятно. Но поди докажи, что Сверчок хоть что-то украл. А к родителям отправлять — морока еще та. В худшем случае по шее надают и отпустят.

Сверчок насвистывает тихую песенку, стараясь не вдыхать глубоко — нос все же болит, а воздух жжется, и запах у воздуха соленый.

В приемнике сухо и тепло. Стулья жесткие, обшарпанные. Нос болит, лицо залито кровью — она никак не желает остановиться, стоит вскинуть голову, и льется по-новой. Ммать… сколько же в человеке крови? Хочется спать. Сверчок вытирает лицо ладонью — рукавом проще, но жалко куртку.

— Бродяга? — почти сочувственно спрашивает человек напротив, в коричнево-бурой форме — от Сверчка его отделяет деревянная перегородка по пояс.

— Пошел ты, — говорит Сверчок вяло. Неохота быть вежливым — а что они, сразу — носом в асфальт? Ему наконец протягивают мокрое полотенце, и Сверчок сидит, прижав махровую ткань к лицу. На полотенце остаются алые и серые разводы.

А человек жужжит и гудит, сытый, довольный и снисходительный.

— Имя. Возраст. Родители. Место проживания.

Врать тоже неохота. Он отвечает на все вопросы скучно, с нарастающим раздражением. Потом слушает, как коричневый говорит по селектору:

— Да, да… Четырнадцать. Родители есть, пьют. Безработные… Сбежал из дома давно. Никто не хватился. Да, два года на улице. Нет, ни в чем таком не замешан — просто бродяга. — Оборачивается, оглядывает Сверчка, и снова в трубку: — Ничего, навскидку так — подойдет. Хиловат, но чуть подкормить, и нормально. Что? Слушаюсь.

Потом оборачивается и расцветает в улыбке:

— Ну, парень, больше тебе не придется бродяжить.

— Мне милостей ваших не нужно, — на сей раз подчеркнуто вежливо говорит Сверчок. Когда надо, он умеет быть эдаким пай-мальчиком. Не зря в детстве соседки ахали — ай, чудо ребенок!

Он сдувает со стены муху. Муха тощая и полудохлая.

— Даже насекомое прокормить не можете, а туда же, чужую судьбу устраивать, — говорит Сверчок еще более вежливо. Человек в коричневой куртке смеется, похоже, ему и вправду весело. Они со Сверчком хохочут на пару. Потом Сверчок встает: