Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Скороденко Владимир Андреевич

Я лежал в своем песчаном купе, и весь мир двигался, мир мчался сквозь космос роскошным спальным вагоном. Я закрыл глаза в надежде, что когда домчимся, то все станет хорошо и оживет память о радужном прошлом с родителями. Утром экспресс остановился. Я открыл глаза, увидел синеву и белое перо облачка. Я приподнялся на локте — желтые пески стлались плоско и нескончаемо на обе стороны, а белые барашки волн смеялись, встряхиваясь, снова набегая. Но во мне изменений не произошло.

Вдоль песков, у самой водной кромки, двигался очень неспешно человек. Маленький — словно пересекал далекий материк. Подошел ближе, и я услышал, как он поет: «Из рыбы, населяющей моря, милей селедки нету для

меня». Были и дальше слова, он шел вдоль черной полосы морских наносов, и голос у него был густой и сильный. Я задремал. Когда я снова открыл глаза, человек тот стоял над нами — большой, крупнее обоих нас, вместе взятых. Это был Джафа, итак, нас стало трое.

Джафа был стар, и сперва мы с ним были не очень. Но он оказался наш. Он жил только сегодняшним днем — жил тем, что принесет море, а приносило оно раковины, бутылки, тропические орехи, ложки из рога, украшения, монеты, крохи янтаря или амбры, или пару синих джинсовых роб. Иное Джафа продавал. Иное оставлял себе — серебряный кинжал с финифтью на рукоятке, траловый поплавок зеленого стекла, записку: «Любимый, когда найдешь этот листок, я буду уже на дне моря». Джафа рассказал нам, что нашел уже сотни монет — старинных и новых медяков, — и указал взглядом на риф, в миле от берега черным морским змеем уходивший в белую пену воды.

— Вон там перебило киль немецкому судну «Карл-Август». Я дожидаюсь, чтобы шторм поворочал его маленько — тогда монеты будут…

Каждое утро нас ласковым толчком будило солнце. Мы купались, спали, снова плавали. Джафа дал нам длинную снасть — перемет со многими крючками, и по утрам мы иногда снимали с перемета пять-шесть тресочек и камбалу-другую. Каждое утро Плоскорожий выходил навстречу Джафе, и я смотрел, как они неторопливо идут берегом, уперев глаза в приливную полосу. Их говор слышно было за милю. Я смотрел, как медленно растут их очертания. Я ставил их обоих пониже себя и все же завидовал им. Для меня не меняло дела, что Плоскорожий только играл в дружбу со стариком, подбираясь к толстым золотым монетам, вычеканенным в Дрездене для эфиопской казны. Плоскорожего с Джафой, я знал, тянет друг к другу. В то лето я познал ядовитый вкус зависти.

Потом Плоскорожий пошел однажды вечером глядеть монеты. Он был уверен, что Джафа подобрал на взморье сколько-то золотых и покажет ему. Он и меня позвал с собой, но при этом глядя куда-то вбок. И я остался сидеть и думать у своего костерка и заснул, ожидая. На следующее утро Плоскорожий не пошел навстречу Джафе. Я проснулся — он лежит и смотрит, как Джафа подвигается вдоль берега.

В нашу сторону Джафа не смотрел. Даже подойдя на сотню ярдов, он не поднял глаз. Плоскорожий напялил свои темные очки. Не спеша, по-судейски. Затем побежал к Джафе голый, но в очках. Он бежал, согнувшись, и кричал: «Греби обратно, жаба старая». Джафа остановился, качая головой, а Плоскорожий поднял на бегу черную от воды плавниковую чурку. Он бежал, горланя, и Джафа повернулся, пошел назад. Чурка угодила ему между лопаток, и он сунулся в песок, вспахав борозду подбородком. Плоскорожий стоял, уперев руки в бедра, и смотрел, как он подымается и медленно уходит. Джафа шел, опустив голову, но не глядя на кромку прибоя.

Весь тот день Плоскорожий не снимал своих очков. Мы насаживали наживку на крючки, и я знал — он все время наблюдает, изучает меня сквозь эти темные очки. Я молчал. Мне было жалко, что Джафа ушел; он помог мне куда глубже вникнуть в себя. Мне жаль было Джафу. Мы поплавали, легли спать, а наутро чуть не на каждом крючке оказалась треска. Прямо картина — перемет, во всю длину унизанный треской. Мы набили рыбой ящик, выброшенный приливом, и, сменяясь, потащили верхом вдоль обрыва, в поселок из автоприцепов,

расположенный что-нибудь в миле от нас. Домики-прицепы стояли там рядами, как улицами. Продав всю рыбу, мы поосмотрелись кругом. Девушек оказалось там тьма, а мы были им в новинку — облитые загаром бородачи туземцы. Мы выбрали себе девушек по вкусу и назавтра пришли опять. Были там такие, что и деньги нам давали. Мы брали, что давалось, иной раз проводили там полночи. Мы оставляли их, уснувших на песке. Голышом переходили речку вброд, и река с нас смывала девушек. Они были не нашей породы — отряхнув с себя песок, они уедут домой и станут копить деньги на будущее лето или для медового месяца на пасху.

Так и шло лето. Однажды под вечер две незнакомые девушки стали с того берега речки глядеть, как мы наживляем крючки. Их заинтересовало, как мы ставим в море перемет, прижимаем дальний конец ко дну большими камнями. Девушки были в джинсах. Голоса были у них мягкие. Они не хихикали. Это был их последний ночлег у моря, утром они возвращаются в Лондон. Мы завели через речку разговор. Темноволосую звали Алисой, а светлую — Джин. Когда я встречался с Джин взглядом, меня била дрожь, и в ту ночь, лежа, глядя на звезды, я понял, почему Плоскорожий не делится своими стихами.

Утром они перебрели на наш берег с места своей ночевки. Мы сняли пойманную рыбу с перемета. Они сготовили нам завтрак. Потом мы стали купаться. Я все поглядывал на Джин и порой ловил ее взгляд на себе. В воде я обнял ее. Она сказала мне, что они остаются еще на сутки. Сидя на песке, мы с Плоскорожим глядели, как девушки вплывают в зелень океана и возвращаются на волне. Они были обе золотистые, точно кто расплавил весь береговой песок и влил в них. Плоскорожий изрек весомо: «Лондон». Я посоветовал ему проснуться — у нас нет денег. Он негромко ответил, что Джафа поможет. Он рассказал мне про десять эфиопских золотых монет. Мне это было не по нутру, но до жути не хотелось расставаться с Джин.

Солнце было уже на закате, когда мы пришли к Джафе. Он жил в миле от нас в сложенном из камня домишке с каменным же забором. Девчат мы оставили снаружи. Мы объяснили им, что только проститься зайдем. Мы вошли. Джафа сидел, очищая монеты. Я и сейчас помню запах очистителя. Пока я заходил с тыла, Плоскорожий сообщал ему, что мы двигаем в Лондон и оценим его помощь. Джафа ответил коротко и резко, и я обхватил его за шею. Он напряженно застыл под моей рукой, ощутив холодок ржавой старой бритвы. С этого момента он сидел смирно. Плоскорожий вернулся из спальни с коробкой от ботинок. Отсчитал пять толстых золотых кругляшков, приговаривая:

— Так-то лучше. Я ведь мог бы сообщить им про что-сам-знаешь, и ты сел бы за решетку. Возможно, и монеты конфисковали бы, ты б их, возможно, больше не увидел.

Джафа смотрел на него, как утопающий из глуби моря.

— Бедный старенький Джафа, — негромко приговаривал Плоскорожий. — Тебе пять и нам пять, чтобы всем без обиды.

Я убрал бритву. Сложил, пряча, лезвие. Я понял, что Джафа не дорожит монетами. Попросил Плоскорожий его как человек, он все те монеты отдал бы просто так.

— Пусть это будет тебе наукой, старая жаба, — сказал Плоскорожий, и я понял, что никогда в жизни не слагал он стихов — немых или каких бы ни было. Из двери мы не вышли, а бегом почему-то выбежали. Схватив за руку девчат, мы чесанули с обрыва на взморье. Джафа не отставал от нас, крича, что он живо распознал, что Плоскорожий за ягода.

— Нашего болота ягода!

Плоскорожий круто остановился. Пошел к Джафе. Джафа стоял ждал. Плоскорожий занес кулак.

— У тебя же теперь чурки нет, — сказал Джафа. — Придется рукой меня коснуться. — Он стоял усмехаясь, и Плоскорожий отвернулся.