Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи
Шрифт:
Но наконец после каких-то дополнительных проверок мы оказались в казарме и присели на кровати, покрытые грубыми зелеными чехлами. Помнится, там было двенадцать кроватей, по шесть в ряд, а между ними — камин.
Мы ничего не знали об армии. Правда, один или двое парней бывали в детских военных лагерях. (Мне запомнился низкорослый толстощекий парнишка, казавшийся необычайно юным и простодушным, хотя ему, как и нам, было лет восемнадцать — он выглядел ангелочком и все время читал книжку, которую написал какой-то Фербанк; этот парнишка учился в частной школе и летом ездил в детский военный лагерь). Но, повторяю, почти никто из нас не знал, чего ждать. Разумеется, я видел фильмы об армии (не
И как это ни смешно, первое время нам казалось, что наша служба действительно напоминает кинофильм (потом, правда, все стала куда более реальным). Итак, мы осторожно присели на кровати, и тут в казарму вошел капрал (нам самим пришлось соображать, какой у него чин; помнится, на второй день моей солдатской службы меня обругали за излишнюю почтительность: обращаясь к сержанту, я сказал «сэр»). Сначала мы услышали чеканные шаги — он вошел, — и по казарме раскатилось: «Вста-а-а-ать!» Будьте уверены, мы вскочили моментально и, дрожа, уставились на вошедшего капрала.
Это был низенький усатый человек — нам почудилось, что его усы живут своей собственной жизнью, — и выглядел он необычайно ладным и подтянутым. Его черные ботинки ослепительно сияли, сияла пряжка на желтом ремне, сияла прикрепленная к берету кокарда. Мы изо всех сил старались стоять «смирно», а капрал, неторопливо прохаживаясь по казарме, время от времени задерживался около кого-нибудь из парней, подходил к нему вплотную и говорил (как в кино):
— Вы будете думать, что я изверг. Вы будете проситься обратно к маме. Вы будете вкалывать, как сучьи дети, и проклянете тот день, когда родились на свет. Вы будете ненавидеть меня наяву и во сне, если у вас хватит силенок на ненависть. Но я вам скажу еще одну штуку: если вы будете трудиться на совесть, то и я к вам буду относиться по совести.
В казарме повисла напряженная тишина, только на окне, за которым виднелся плац, билась и жужжала большая муха.
Потом капрал сказал:
— А сейчас — на выход! Получите у интенданта личное обмундирование.
Ну и ну! Мне показалось, что в казарме взорвалась бомба. Я никогда не сталкивался с подобными людьми. Мне после университета это было особенно тяжко. Даже самые свирепые университетские преподаватели не пылали такой лютой, едва сдерживаемой злобой. Мы почти физически ощущали его ненависть, вызванную нашей омерзительной неопрятностью, и понимали, что, когда он за нас возьмется всерьез, мы станем такими чистыми, что дальше некуда.
Все это мгновенно всплыло в моей памяти, едва я ощутил запах лосьона, — воспоминания преследовали меня и в суде, так что пару раз я даже не слышал вопросов судьи. Впрочем, об этом я уже говорил.
В тот день суд разбирал очень скверное дело — скверное и необычное для нашего славного городка, где все жители знают друг друга в лицо, а улицы уютно затенены деревьями.
Я восстановил в памяти подробности дела. Два юнца, шляясь ночью по улицам, заметили сидящего на лавочке человека. В руках он держал бутылку портвейна и время от времени отпивал прямо из горлышка. Юнцы подошли и попросили выпить, а получив отказ, набросились на человека, повалили его на землю и стали бить ногами. В день открытия процесса он все
На меня они произвели пренеприятное впечатление — полуграмотные наглецы с длинными патлами, не испытывающие ни малейшего уважения к порядку. Оба щеголяли в кожаных куртках — у одного из юнцов был мотоцикл. За ними тянулась слава хулиганов, а один был замешан в историю с поножовщиной. Мне эти юнцы решительно не нравились. Не нравились, потому что были непонятны. У нас нет своих детей (Шила много рисует, и это скрашивает ей жизнь), но дело не в этом. Они и ко мне не испытывали уважения и прямо в лицо называли «дядей». Им явно ничего не стоило изувечить человека, да, кроме всего прочего, был и свидетель их преступления — девушка, возвращавшаяся с танцев домой. Она слышала, как один из юнцов сказал:
— Слушай, заткни ты рот этому выбл…!
Словом, типичные, ни на что не годные шалопаи — из тех, что едва-едва тянутся в школе, а став постарше, целыми днями шляются по улицам; как правило, у них нет ни денег, ни работы, поэтому девушки обходят их стороной, и они срывают зло на нормальных людях. По-моему, таких может исправить только могила, и в какой-нибудь другой стране их наверняка бы просто расстреляли. Но суд есть суд, и им выделили защитника. И вот один из них нагло сказал мне:
— Учти, дядя, нас надо отсюда вытащить. Понял?
На суд они произвели плохое впечатление. Кто-то из них небрежно сказал:
— Ну на кой бы оно нам сдалось, это дерьмовое пойло?
Такой жаргон только восстанавливает против них людей, но эти юнцы обычно настолько глупы — или настолько самонадеянны, — что не желают этого замечать. И в довершение ко всему они заявили, что полицейские зверски избили их дубинками. Ну, это обычная песня.
Между тем я по-прежнему думал об армии и раз даже назвал судью сержантом. Не представляю себе, как бы я объяснил мою ошибку, но, к счастью, судья немного глуховат.
И все это время я думал о Леки.
Мне кажется, что ни одна армейская часть не обходится без своего несчастного разгильдяя, который вечно сбивается с ноги, не может как следует вычистить винтовку или аккуратно выгладить брюки. В нашем взводе такой тоже, конечно, был: Леки. (Был свой Леки и в соседней казарме, сын священника, — не помню сейчас, как его звали, — в отличие от Леки, он выглядел типичным интелем: круглые очки и огромная книга под мышкой. Помнится, это была «История» Фишера, и он читал ее непрерывно, даже в армейской лавочке — мы покупали там жидкость для чистки пуговиц, гуталин, иногда сдобные булочки и чай. Не знаю уж, дочитал он ее до конца или нет.)
Странное дело, я не помню, как Леки выглядел. Я весь день пытался вспомнить, да так и не смог. Кажется, он был чернявым и низкорослым, с мелкими, не запоминающимися чертами лица. Не знаю в точности, чем Леки занимался до армии, но вроде бы кто-то однажды упомянул, что он был подручным у слесаря-водопроводчика.
В нашем взводе собрались самые разные люди. Было у нас двое кончивших частную школу англичан, несколько шотландцев, среди них двое из Глазго, был даже боксер, по выговору сельский житель. Один из англичан привез с собой проигрыватель. Он признавал только джаз, и я все еще помню, как осенними вечерами он крутил пластинки, и джазовые мелодии разливались по казарме. «О страсть, о страсть — пьянящий сон, — так начиналась его любимая пластинка. — Прекрасный пьянящий сон». Англичане вели себя со сдержанным достоинством (в них угадывались весьма чиновные в будущем люди), а пухлощекий ангелок постоянно читал стихи.