Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Скороденко Владимир Андреевич

А-ха-ха-ха! Вы очень сочувственны. Когда я смеюсь громко, вот так, вы не встаете и не идете прочь. Вы не глазеете на меня и не вздрагиваете. Часто англичане так себя ведут, особенно те, кто попадает в Испанию. Такие одинокие, такие краснолицые, они стоят и глазеют, а потом удаляются. Но вы поняли мой смех, Англия. Вы даже улыбаетесь. Наверно, это потому, что вы художник. Говорите, потому, что я художник? О, вы так добры, так добры. Я был художником, и солдатом тоже, и еще механиком. К несчастью, я занимался слишком многими вещами, я упал между двух ломаных стульев.

Но — можете верить, можете и не верить — я зарабатывал на жизнь рисованием более долгие годы, чем работал в гараже. Первые в своей жизни деньги я заработал еще студентом в Кенигсберге — нарисовал своего дядюшку, он был капитан корабля. Мой отец хотел сделать меня юристом, но я желал

быть художником. Тогда было очень трудно спорить с моим отцом, он только что успел вернуться с войны и был очень обескуражен за Германию и за себя. Он требовал, чтобы я слушался его, как будто это я проиграл их войну, и выбора мне не давал. Я должен был бросить все рисование и стать адвокатом, и ни каплей меньше. Я сказал — нет. Он сказал — да. Тогда я удалился из дома. Я прошел двадцать миль до железной дороги со всеми деньгами, накопленными за многие годы, а когда я добрался туда, обнаружилось, что новенького капитальца, на который я уповал, не хватит даже на билет до первой станции моего долгого пути. Все мои банкноты были бесполезны, но я все же вопрошал себя, как же это так, потому что фабрики и дома стояли на месте и вокруг меня виднелись сады и поля. Я был ошеломлен. Но я отправился в Берлин без денег и добрался туда только через месяц, рисуя по дороге портреты за кусок хлеба и колбасы. Я начал понимать, что хотел сказать мой отец, но было уже поздно. Я рискнул порвать с прошлым и теперь расплачивался за это голодовкой, как и любой взбунтовавшийся юнец.

В моем семейном очаге я был закрыт от экономических бурь, но теперь я увидел, что делается со страной. Нищета… Во Франкфурте человек упал к моим ногам, потому что летел с высоты многих этажей. Это было ужасно, Англия: человек сорок лет трудился, копил деньги, и ничего у него не стало. А другой бежал по улице и кричал: «Я разорен! Разорен дотла!» Но те, всякие лавочники, они вернулись к своему кофе и коньяку. Никто не был солидным, Англия, — нигде никакой солидарности. У вас в мозгу это укладывается? В этой неразберихе я решил еще тверже, чем раньше, — выжить можно только при одном условии — стать художником. Путь из Кенигсберга в Берлин открыл мне прелесть путешествий. Но в Берлине было грязно и опасно. Он кишел проповедниками социализма. Вскоре я ушел и пешком отправился в Вену. Вы должны сообразить, что на все это ушли месяцы, но я молод, и мне это нравится. Я не очень-то хорошо ем, но я ел, и у меня было много приключений, особенно с женщинами. Я думаю, что это лучшее время в моей жизни. Вы хотите уходить, мадам? А, доброй ночи. Целую вам ручки, даже если вы против моей болтовни. Доброй ночи, мадам, доброй ночи. Очаровательная жена, Англия.

Вена мне не понравилась, потому что ее прошлая слава слишком прошла, и там было полно безработных. Одна из немногих разновидностей людей, которых я не люблю, — это люди без работы. У меня от них отвращение в желудке. Я неразумен, когда я их вижу, поэтому я стараюсь по мере возможности перестать их видеть. Я отправился в Будапешт, по берегу Дуная, с одним рюкзаком и палкой, свободный, здоровый и молодой. Я был не старомодный художник, который мрачно голодает у себя на чердаке или дни напролет болтает в кафе, нет, я хотел вращаться в мире людей. Однако в любом городе было много несогласий, может быть, люди пытались завершить то, что начали в окопах. Я смотрел, как суда проплывают мимо, всегда нагоняя меня, а потом оставляя далеко позади, пока я мог только слышать их сигнальные гудки за следующим поворотом речки. Деньги уплыли, но пароходы еще плавали. А что еще оставалось делать Германии? И все же то было хорошее время, Англия, потому что я совсем не думал о будущем или о том, что станется со мной в следующие годы. Я, конечно, не знал, что придется потерять так много хороших годов в маленьком испанском городишке — и в еще более нищей стране, чем тот городок в Германии, где я устроился после столь легкого расставания со своим домом родным. Простите, если я слишком много говорю. Это от коньяка, я становлюсь от него таким добрым и сентиментальным. Люди всего меньше умны, когда они слишком добры, так что прошу простить, если я не постоянно держусь на высоком уровне беседы, которая должна течь между двумя художниками.

Нет, я настаиваю, что на этот раз моя очередь. Ваша жена пошла посмотреть на ребеночка, нет? Собственно говоря, я закажу бутылочку коньяка. Это испанское пойло обжигает, но не опьяняет. А! Теперь я буду наливать. Не думайте, что у меня хватает смелости говорить с вами только тогда, когда я по горло залез в бутылку,

просто я более смело говорю с вами, когда вы пьяны. А что, можете перепить меня, Англия? Чтобы я под стол свалился? А, мы еще увидим, дорогой камрад. Достаточно? Я прошел длинный путь, был во многих местах: Капри, Турция, Сталинград, Майорка, Лиссабон, но никогда не ожидал, что придется кончать в таком нелепом состоянии, как теперь. Это неверно, моя дорогая Англия, несправедливо. Мое сердце трепыхается, как летающая мышь, когда я думаю, что конец так рядом.

Почему? А! Что я говорил? Так. В Будапеште было еще больше убивания, так что я отправился в Клаузенбург (в какой стране теперь этот город, я уж не знаю) и миновал много таких славных чистеньких городков Саксонии. Крестьяне носили старинные живописные костюмы, были полны дружественности и достоинства на моей одинокой пыльной дороге. Мы говорили друг с другом, потом шли дальше. Я прошел пешком через леса и горы Трансильвании, сквозь высокие Карпаты. Горизонты менялись каждый день: голубые, багряные, белые, сверкающие, как солнце, а те дни, когда горизонты были закрыты дождем и туманом, я проводил в каком-нибудь сарае или в гостиной у фермера, если мне удавалось угодить семье набросками их портретов. Я шел дальше, шел и шел, прошел пешком каждую милю, Англия, — германский пилигрим — по великим равнинам, через Бухарест и снова через Дунай, затем — в Болгарию. Я оставил Германию далеко позади, и в моей душе была вольность. Политика меня не интересовала, и я на свободе удивлялся, как это мой отец обижается на войну.

Этот коньяк хорош! Но я не напиваюсь. Если бы я только мог напиться! Но чем больше коньяку я выпиваю, тем холоднее мне становится, холод и лед на сердце. Даже от хорошего коньяка. Health, wealth and stealth!

Я попал в Константинополь и остался на шесть месяцев. Как ни странно, но в самом бедном городе я хорошо зарабатывал. В восточном городе безработица меня не беспокоила: казалась естественной. Я бродил по террасам отелей над Босфором, рисовал портреты клиентуры и из полученных денег десять процентов отдавал хозяевам. Если они были современных взглядов, я рисовал их самих и их жен на фоне проливов, а иногда я брал заказ на изображение дворца или исторического здания.

Однажды я встретил человека, который стал спрашивать, не смогу ли я нарисовать для него здание в нескольких километрах отсюда, на побережье. Он обещал мне пять английских фунтов сразу и пять, когда я вернусь в отель. Разумеется, я дал согласие, и мы поехали на его машине. Он был пожилой англичанин, высокий и чопорный, но он предложил мне хорошую цену всего за час работы. К тому времени я выработал скорость в рисовании и сидел у берега, легко набрасывая строение на соседнем мысу. Пока я работал, ваш англичанин, Англия, ходил взад-вперед по берегу, торопливо затягиваясь сигарой, и по какой-то причине нервничал. Я закончил и уже складывал наброски, когда два турецких солдата встали из-за скалы и пошли на нас, выставив винтовки. «Идите к машине, — прошипел мой англичанин, — как будто вы ничего не делали». — «Ну что вы, право, мы же не делали ничего дурного», — ответил я. «Я бы этого не сказал, мой мальчик, — возразил он. — Именно сейчас вы изображали турецкий форт».

Мы побежали, но еще два солдата стояли перед нами, и англичанин шутил со всей четверкой, похлопывая их по дикарским головам, но ему пришлось отдать двадцать фунтов, чтобы они нас отпустили, и потом он ругался всю дорогу. Могло быть и хуже, как я понял в отеле, и англичанин был доволен, но сказал, что для следующего задания нам надо перебираться, и еще он спросил, не хочу ли я проехаться на попутных до границы Турции с Россией. «Прекрасные дикие края, — говорил, он. — Вы их никогда не забудете. Вы отправляетесь туда сами по себе и делаете несколько набросков для меня, и это принесет вам обогащение, пока я сижу здесь над своим шербетом. Ха-ха-ха!» Тогда я его спросил: «Вы хотите, чтобы я нарисовал турецкие укрепления или, может, советские?» — «Как сказать, — ответил он. — И те, и другие».

Так, Англия, началась моя первая плутовская работа, и богатства она мне не принесла, а здоровье у меня было и так. А-ха-ха, о-хо-хо! Вы крепыш, Англия. Вы даже не вздрагиваете, когда я хлопаю вас по спине как друг. Вот так! Раньше я был слишком наивен, чтобы чувствовать себя нечестным. Однажды меня захватили на турецкой границе со всеми рисунками и едва не повесили, но мой англичанин платит денежки, и я обретаю свободу. Чудесные дни. Я даже и не думал о политике.

Я слышу плач ребенка. Какой это милый звук! Англия, мне кажется, жена вас зовет.