Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи
Шрифт:
А капрал стремительно подскочил к Леки и, остервенело тыча его пальцем в грудь, прошипел с искаженным от ярости лицом:
— Ну ты, кусок дерьма, ты знаешь, что ты сделал? Ты оставил весь взвод без увольнительных — понял? Теперь никому не видать увольнительных, жалуйтесь хоть своим депутатам в парламент. Ну а ты, — капрал опять повернулся к Леки, — завтра утром отправишься к командиру полка и, надеюсь, получишь все, что заслужил. Дать бы тебе лет двадцать дисциплинарной службы, тогда б ты научился чистить винтовку!
А мы уже прослужили к тому времени пять недель, и нам предстояла первая увольнительная. До этого нас ни разу не выпускали из лагеря. Мы вставали в полседьмого,
А вот парни из Глазго — те просто взвыли от злости. Практически все эти пять недель они только и говорили, что об увольнительных в город, о танцах да о девочках, которых они там подцепят. По-моему, окажись у них в тот вечер нож, они неминуемо прирезали бы Леки. А он оцепенело сидел на кровати, словно его контузило: не оправдывался, не плакал. Помнится, еще до этого рокового смотра я проснулся среди ночи и услышал, как он плачет. Но я решительно был не в силах ему помочь. Да и кто смог бы тут что-нибудь сделать? Должен сказать, что эти двое парней из Глазго вели себя, как мне казалось, все же слишком свирепо — помнится, мне стало не по себе, и я отвернулся.
Леки попытался вычистить винтовку, но парень из Глазго вырвал у него тряпку (Леки не сопротивлялся, как бы не понимая, что происходит, — думаю, он и в самом деле был не в себе), бросил ее на пол, истоптал ногами и потом, грязную, засунул в ствол. Другой парень опрокинул кровать Леки, а белье пинками расшвырял по полу. (Все это время пухлощекий англичанин не отрываясь читал своего Фербанка.)
— Ну подожди, попадешься ты мне в укромном месте, — злобно глядя на Леки, сказал парень из Глазго и выразительно провел ребром ладони по горлу.
Леки, смертельно бледный, сидел на полу и, подняв голову вверх — его кадык странно дергался, — молча смотрел на парня из Глазго.
— И чтоб больше никакой помощи этому недоноску, — угрожающе глядя на нас, сказал парень из Глазго. Все молчали, а боксер, помнится, беспечно улыбался. Но, по-моему, даже он побаивался этих парней. Впрочем, трудно сказать: он был очень здоровый, и капрал, например, орал на него не так свирепо, как на нас.
Утром Леки отправился к командиру полка, и тот дал ему двадцать один наряд вне очереди. А парни из Глазго продолжали его травить. Я мог бы, конечно, попытаться их урезонить, но понимал, что все равно ничего не добьюсь. Скорей всего они бы накинулись и на меня.
Наш сержант был тихий семейный человек и перекладывал все дела и заботы на капрала. Сержант был действительно приятным человеком — этакий славный толстяк, — но занимался только почтой: аккуратно
Но вот прошло наконец два года, и настал день последнего смотра. В наш лагерь приехал командир бригады — один из тех лощеных офицеров, которые непременно носят монокль, складную трость-стул и красную шапку.
Я прекрасно помню, как начался тот день. Стояла чудесная безветренная погода, тихая и по-осеннему немного печальная. Мы поднялись очень рано — кажется, в полшестого, — и мне помнится, как, выйдя из казармы на свежий воздух, я вглядывался в пустынный, подернутый утренней дымкой плац. Не могу сказать, что я очень уж впечатлителен, но тогда мне показалось, что плац нас ждет, словно предчувствуя ту трагедию, которая может разыграться. Мне было одновременно и грустно и радостно: ведь завершался, уходя в прошлое, серьезный этап в моей жизни, но зато приближалась долгожданная свобода.
Не знаю, как насчет грусти, но радость ощущали все. Умываясь, парни горланили песни и весело обливали друг друга водой. Умывальная выглядела привычно знакомой и почти уютной, хотя я не забыл, каково это бриться ледяной водой, стоя перед мутным, потускневшим зеркалом. Но в тот день все воспринималось по-особому. Ведь через несколько часов, построившись на плацу и промаршировав парадным шагом под звуки волынок, мы должны были завершить военную службу.
После смотра нас всех ожидала свобода — всех, если не считать Леки. Мы даже огорчались, что расстаемся с капралом, который стал относиться к нам почти по-дружески и вечерами разговаривал с нами чуть ли не как с равными. Встречая солдат в кафе, он угощал их сигаретами, а иногда даже заказывал за свой счет выпивку. Возможно, он был суровым просто по необходимости — надо помнить, с кем ему порой приходилось иметь дело. Был, например, в нашем лагере один солдат — при мне он служил уже четвертый год, потому что постоянно убегал из лагеря, и военная полиция сбивалась с ног, охотясь за ним по всей Северной Англии. Это, разумеется, просто глупо. С армией не поборешься — тут надо смириться. Бунтовать в армии — безнадежное дело. Думаю, что всякий раз, как его ловили, и доставляли обратно, и он попадал в караулку, ему тяжко приходилось, но он не сдавался. И его упрямство вызывало чуть ли не восхищение.
А в тот день, помнится, я стоял в умывальной рядом с Леки и видел в зеркале его худое лицо. Оно не было радостным, но не было и несчастным: на нем застыло выражение вялого безразличия. Леки сунул руку в свой туалетный мешочек, потом заглянул туда — и страшно перепугался. Он вывалил содержимое мешочка на край раковины, но явно не нашел того, что искал. Я отвел глаза и сквозь тусклую муть увидел в зеркале свое отражение. Через секунду Леки повернулся ко мне.
— Слушай, у тебя нет лишнего лезвия? — спросил он.
На меня, ухмыляясь, смотрели парни из Глазго. Один провел по горлу воображаемым лезвием, и я почувствовал, что в его ухмылке таится угроза.
Я прекрасно знал, что будет с Леки, если он явится на плац небритый. Вообще-то у меня были запасные лезвия. Я еще раз посмотрел на парней из Глазго и понял, что это они украли у Леки лезвия.
— К сожалению, у меня осталось одно-единственное лезвие, только то, которое в бритве, — ответил я Леки. В конце концов, человек должен быть чистоплотным. Давать использованное лезвие другому негигиенично: он получит инфекцию. Скорее всего так оно и будет. Чему-чему, а чистоплотности мы в армии научились. Я никогда, пожалуй, не был таким чистым, как в армии, и никогда не чувствовал себя таким здоровым.