Спасенье погибших
Шрифт:
Но не суждено было схватиться ревнителям словесности, ибо пришли из бухгалтерии и сказали, что второй день нет на работе Арианы — поэтессы и секретарши директора-исполнителя.
Толчки ногами под столом сказали: вот оно! Ариана знала Залесского давно, знала также про все дела комиссии, про вчерашнее заседание, про последнюю волю, кому же и быть как не ей. А может, сам Залесский предупредил. Ведь бывает же так, что любовница зачастую дороже жены. Может, и не это означали толчки ногами, может быть, просто сосед будил соседа, что вовсе не лишне при несвоевременном
— Может быть, слово «сиречь» при всей своей закономерности и обусловленности этимологии вызовет недоумение у проверяющих органов как иноязычное? — вопросил Луасарб Евгеньевич. — Там же не все обладают такими познаниями, как мой уважаемый оппонент. Там не посмотрят — близко или рядом, там сразу на цугундер.
— Хорошо, хорошо, — нервно постучал карандашом по лакированному дереву Федор Федорович, — уберем слово «сиречь», да и бюллетень ни при чем, а перейдемте-ка к самой процедуре. Михаил Борисович, вы готовы?
Встал для сообщения Михаил Борисович, а мы с Идой потихоньку вышли.
Ида
— Еще сто раз успеем, — сказала Ида, когда мы сели за круглый столик в буфете, — пока все не покажут свои знания, свою компетентность и чужую некомпетентность, не разойдутся. Ну что, начинай спаивать одинокую женщину, чего уж теперь, на содержание к тебе прошусь. Куда я без Олега? Да спичек попроси. Женщина может курить, дело ее, но спичку, сиречь зажигалку, должен подносить мужчина.
Становясь в маленькую очередь к кофейному автомату, я испытал облегчение: мы еще не говорили об Олеге, я боялся ее слез, расспросов, но она держалась молодцом. Олегова школа — никаких эмоций на людях. У него была целая теория: чем хуже твои дела, тем лучше ты должен выглядеть. Так что он всегда хорошо выглядел. Набрав еще разных бутербродов, я вернулся.
То ли свет такой был в буфете, то ли еще что, но губы у Иды показались мне совершенно синими. Я бы этого не заметил, не увидь вначале обагренный, будто окровавленный мундштук сигареты. Она уже курила, потом швырнула сигарету, придвинула, сплеснув, кофе. Надо было начинать разговор.
— Я был там. Хозяйка все его бумаги отдала какому-то мужчине. Назвался сборщиком макулатуры.
— То есть как?
— Говорит: приехали и увезли. И когда это у нас стали ходить по домам за макулатурой?
— Ходить-то ходят, — сказала автоматически Ида и вдруг вскрикнула: — То есть как увезли?
— Так. На тележке. Вначале я еще думал, что старуха хозяйка сработала, нет, божится. На ближнем пункте макулатуры был уже — напрасно. Говорят: обратитесь в центральный. Где прессуют. Попробую завтра с утра.
— Вот и обойдись без мистики! — снова воскликнула Ида, а я подумал, что это относится не к моему рассказу, а к тому, что к столику подходил Яша — член Союза, лишенный возраста.
Его
Иду, конечно, он знал, а меня счел за молодого и спикировал.
— Вчера совершенно случайно прочел любопытную книжечку, — сказал он, подмигивая Иде. — Называется Библия. Здравствуйте, седой юноша, дерзающий во дни и в полуночи. Да отверзятся для вас врата книгопечатные, да будет вам известно, что ключарь Яша пред вами и что этот Яша — еврей, но пьет, как чеховский чиновник.
Я сходил к стойке.
— О, если б навеки так было! — сказал Яша, принимая принесенное. — Антон опять же Рубинштейн, а слова, можете себе представить, в переводе с хрен знает какого, Петра опять же Чайковского.
— А мне что не взял? — спросила Ида. — И не делай удивленные взоры, выражаясь по-Яшиному. Что говорил Олег? «Мы не имеем права уклоняться от судьбы народа». При тебе контролеры докладывали, как с них простые, ничем не примечательные труженики на обогрев рвали?
Куда денешься, еще раз сделал рейс к стойке. Яша воспрянул и хотел говорить.
— Ариана! — воскликнул он. — Ариана, Ариана! Кому Ариана, а мне мать родная. Плохие времена пришли, для меня-то уж во всяком случае. Чтобы я от Арианы ушел неотоваренным, не бывало! Одна Оторвида осталась, но она резка, резка! Недаром и фамилия многозначащая — Брось, Брось ее фамилия. Молодой человек, — это мне, — если еще ваше состояние в состоянии, то мое чрево к услугам вашей доброты.
— Нам на заседание надо вернуться, — выручила меня Ида. — Пей мое.
— И выпью! В год зайца побеждает смелый. — Яша подгреб рюмку, перелил в свою и долго держал, дожидаясь стока всех капель. — А в благодарность маленькое эссе об Ариане. Кто она, какая протоплазма, не суть важно, важен факт отчаяния. Отчаяния в борьбе с бумагопроизводством — так бы назвали сей факт падкие на сенсацию бумагомараки желтой прессы, поставляющие к столу ихней контрпропаганды отощавших от перелета через океан газетных и журнальных уток, — каково, Идочка?
— И что Ариана? Нам идти надо.
— Только не сразу, только не сразу! Реанимированных бросают не так резко. Да, да, Ариана! Только не уходите! Неужели мне уже через пять минут блуждать по данному заведению и восклицать: «Я ищу кампаньи и покоя, я хочу напиться и куснуть», именно куснуть, я не жаден на закуску, предпочитаю все жидкое. А Кампанья, молодой человек, это ведь в Италии, тут полусемантика, Кампанья: Ренессанс и где-то Шекспир…
— Нам в самом деле пора.
— Вам? Пора? Вам пора меня слушать, превратитесь в одно огромное ухо: Ариана покончила с собой. А ведь Ариана была баба, как говорится, упакованная.