Спецназ обиды не прощает
Шрифт:
— Я мог бы и сам догадаться, — глухо сказал он, чувствуя, что с каждым словом между ними вырастает пропасть. — Я не собираюсь ломать твое счастье. Прости. Но у нас нет другого способа отсюда выбраться.
Рена перестала плакать и повернулась к нему. Ее горячая рука легла ему на шею, и она зашептала сбивчиво и бессвязно.
— Почему, Гера? Ну, почему все время одно и то же? Сначала один. Он любит меня, я люблю его, и все так хорошо, только он не может на мне жениться, потому что для этого надо сначала развестись, а развод помешает его работе. Мы все тянули и тянули, а потом началась война, и все пропало… Потом Вагиф. Он хороший человек, очень хороший, и никаких разговоров о любви, мы уже взрослые люди, и он все про меня знает. И он честно говорит, зачем ему нужна жена. Мы поженились, потому что освободилась должность для местного, партийного, женатого, а он был не женат. И вот мы поженились, и все было прекрасно, и он гибнет на войне… И теперь ты…
— Бог троицу любит, — сказал Клейн. — У нас все будет хорошо.
Но пока все было не так хорошо, как ожидал он после беседы с турком. Он и ответил почти на все вопросы, и всячески демонстрировал готовность к разумному сотрудничеству, и был за это награжден кучей комплиментов и обещаний. В знак особого доверия он даже выпил пару стаканчиков чая, после чего настроение его резко улучшилось. Он стал снисходителен и податлив, и, кажется, даже подписал какую-то бумагу… Контракт с агентством «Туранбуран Протект». Испытательный срок три месяца… Оплата по договору… Консультационные услуги… Что-то там еще. Обязательства о неразглашении… Он не мог вспомнить подробности, и это определенно говорило об отравляющем, точнее — психотропном воздействии чая. Недаром они так настойчиво его предлагали. Так или иначе, а контракт он подписал — но положение его пока не изменилось. Ему не дали связаться с Ковальским и Паниным. Ему не вернули его документы и вещи. И по-прежнему держали в бараке под охраной.
Небольшие изменения в режиме были заметны только в процедуре кормления. Сначала в ведре приносили объедки. Пару раз выбросив их в унитаз и выставив вымытое ведро в коридор, на третий раз, к вечеру, Клейн обнаружил в ведре не объедки, а какой-то газетный сверток. Газета была старая и грязная, и Клейн ожидал, что в нее завернуты какие-нибудь сухари и огрызки. Но он ошибся.
Паштет, фасоль, маслины, сушеный инжир, финики. Отдельно были завернуты яблоки и хурма. А на самом дне ведра был теплый лаваш, заботливо обернутый полотенцем.
Рена тщательно вымыла фрукты и внимательно изучила все надписи на консервах, прежде чем покормить Эльдара.
После такого ужина настроение у нее поднялось, поэтому Клейн и решился на важный разговор. Для него этот случай был самым подходящим. Ни при каких иных обстоятельствах он бы не решился предложить ей выйти замуж.
Все очень просто. Клейн делил людей на две породы. Есть люди семьи и есть люди стаи. Это два разных мира. Семья разрушает стаю. Стая разрушает семью. Поэтому людям разных пород лучше не смешиваться.
Рене нужна семья, и она у нее есть. У Клейна семьи нет, но она ему и не нужна.
Он вырос в стае, он живет в стае, в стае он и умрет. Когда-то его стая была огромной и могучей, и перелетая из края в край великой страны, везде он был своим, на юге и на севере. Молодые самцы подчинялись ему, а он подчинялся матерым, но водку пили все наравне, чинов не разбирая, и так же гибли, тоже наравне. И самки, молодые и зрелые, уступали ему одинаково охотно на юге и на севере, особенно на севере…
Нет уже той стаи. Его новая стая способна уместиться в десантном отсеке БМП, и то — если соберется в одной точке.
Но это не может превратить его в человека семьи. И все, что он мог предложить Рене — это переехать в более удобное для жизни место. Он даже не задумывался, любит ли он ее? Любит ли его она? Ему хотелось, чтобы она жила лучше. Чтобы она жила.
— У нас все будет хорошо, — повторил он. — Все будет так, как хочешь ты. А дедушки-бабушки, может быть, только рады будут, что пацан учится в петербургской гимназии.
— Может быть…
Под утро Клейн услышал легкий стук в окно. Он бесшумно встал и приоткрыл створку.
Бритоголовый парень с персидскими круглыми бровями, сросшимися на переносице, типичный талыш, протянул ему термос и газетный сверток.
— Чай, — сказал талыш. — Масло, сахар, немножко хлеб.
— Спасибо, брат, — сказал Клейн.
— Для малчика что еще надо, скажи.
— Ничего не надо.
— Твоя жена учительница, да? — спросил талыш.
— Да. Ты ее знаешь?
— Нет, просто так сказал. Культурная женщина. Даже ведро моет. Я думал, она доктор. Охранщики сказали, что бедная. Бедная, значит учительница. Доктор бедный не бывает. А малчик на тебя похожий, копия, клянусь. Только ты рыжий, а он черный, как мы. Дай Бог здоровья ему.
— Спасибо, брат, — сказал Клейн, гадая, как и когда этот парень ухитрился разглядеть Эльдарчика.
— Чай пейте, это хороший чай, настоящий ленкоранский, домашний. Что надо, скажи, я в обед принесу. Охранщики все уедут, малчик мало-мало гулять будет. Детям гулять надо, воздух надо, солнце надо.
— Домой ему надо, домой, — сказал Клейн.
Талыш вздохнул, огляделся и ушел, катя перед собой тачку на велосипедных колесах.
С утра на базе боевиков началась какая-то суета. Стоя у закрытого окна, Клейн слышал дружный топот вооруженных групп, пробегающих мимо барака. На слух он определил: группы до десяти штыков, с легким стрелковым вооружением, без поклажи. Что интересно — команды отдавались то на азербайджанском («Сол! Сол! [20] »), то на русском («Левое плечо!»).
20
сол (азерб.) — зд. «Левой!»
Постепенно все стихло, и доносились только звуки открывающихся ворот.
Охранник, вежливо постучав, вошел в их комнатку.
— Я извиняюсь, выходим на прогулку по одному. Кто первый?
— Ребенок один не пойдет, — сказал Клейн.
— Само собой, само собой, — закивал охранник. — С матерью или с отцом, само собой.
— И с матерью, и с отцом, — сказал Клейн. — А кто приказал-то? Неужто господин Шалаков?
— Не знаю я господина Шалакова, — сказал охранник. — Мы и сами с усами. Даже в тюрьме прогулка положена, а тут вообще, с ребенком… Короче, кто первый на выход?