Спи, бледная сестра
Шрифт:
— Эффи любила тебя, Моз. Она тебе верила. Но она тебя предупреждала, не так ли? Она сказала, что не позволит тебе ее бросить.
— Все было не так. — Несмотря на мою отстраненность, голос мой оправдывался — и я это слышал. — Я думал, это будет для…
— Ты устал от нее. Ты нашел других женщин, которые меньше от тебя требовали. Ты купил их на деньги Генри. — Пауза. — Ты действительно хотел, чтобы она умерла. Так было проще.
— Это нелепо! Я никогда не обещал…
— Но ты обещал, Моз. Да. Ты обещал. Я вышел из себя:
— Хорошо, хорошо! Обещал! — Гнев мигренью впился в лоб. — Но я обещал Эффи. Я
Она с минуту молчала.
— Тебе нужно было слушаться Фанни, — наконец произнесла она.
— Что может сказать Фанни? — бросил я.
— Она предупреждала, чтобы ты не мешал нам. Ты ей нравился, — просто сказала она. — Теперь слишком поздно.
Не смейтесь, если я скажу вам, что на миг, когда я взглянул в ее печальные глаза, меня окатило испуганным сожалением, отчаянием, как в холодном Дантовом Аду. Я вдруг увидел, как лечу вниз, во мрак, в головокружительную вечность, как снежинка, что опускается в бездонный колодец. Сердце едва билось, небытие зияло подо мною, и по нелепой, вдруг вспыхнувшей ассоциации, я вспомнил ту ночь в Оксфорде, когда голос из царства мертвых зазвучал над карточным столом: «Мне так холодно».
Так холодно…
Тут мне пришло в голову, что моя уверенность, будто это сон, абсурдна: разве бывают сны такими отчетливыми, такие яркими, такие реальными? Разве во сне я смог бы обонять абсент в ее стакане, трогать стол, еще липкий от пролитого бренди? Чувствовать, как волосы встают дыбом на окоченевших руках? Я вскочил, потянулся к ней через стол и схватил за руку — холодная мраморная рука с голубыми прожилками.
— Эффи… — Я вдруг понял, что должен ей что-то сказать, что-то ужасно важное. — Марта. Где Эффи?
Ее лицо было неподвижно.
— Ты убил ее, Моз, — тихо сказала она. — Ты оставил ее в склепе, и она умерла, как ты и говорил Генри. Ты знаешь, что сделал это.
Неверный вопрос. Я ощущал, как уходит мое время.
— Тогда кто ты? — в отчаянии закричал я.
Она улыбнулась мне тонкой равнодушной улыбкой, словно осенняя полная луна.
— Ты знаешь, Моз, — сказала она.
— Черт возьми, я не знаю!
— Ты узнаешь, — шепнула она, и, когда я проснулся в темноте, весь в липком поту, с затекшими членами, ее улыбка оставалась со мной, будто крошечный рыболовный крючок, что тянул меня за шею. Она и сейчас со мной, сейчас, когда я падаю в непостижимую пустоту мира, где нет Мозеса Харпера… Я вижу, как заточенной косой она поблескивает в бесконечной тишине. «Ni vue, ni connue…» В слепоте, неведении и безжалостном стремлении к уничтожению человек может влюбиться.
А когда утром мне сказали, что в склепе Ишервудов на Хайгейтском кладбище обнаружили труп женщины, я даже не удивился.
Вам ведь хочется знать, правда? Я слышу запах вашего нетерпения, как запах пота, жаркий и кислый. Что ж, это понятно. Но я не скажу вам, где я, — хотя вы бы все равно меня не нашли — ив любом случае, для кочующего люда все места похожи друг на друга: фермы, города, маленькие домики… все одно. Я теперь с цыганами. Это честная жизнь, по большей части, а всегда быть в движении — безопасней. Никто ни о чем не спрашивает. У всех здесь свои секреты и своя магия.
В Лондоне легко исчезнуть. Люди приезжают и уезжают, все заняты своими делами. Никто не обратил внимания на пожилую женщину с кошками в корзинке, ступающую по мягкому снегу. Я оставила все вещи на Крук-стрит; наверное, девочки продали их, когда наконец поняли, что я не вернусь, — надеюсь, что так. Они славные, было жаль их покидать. Но такова жизнь. «Двигайся быстро, путешествуй налегке» — таков был мой девиз, даже в старые времена, когда Марта была совсем малышкой. И мы движемся быстро и налегке двадцать лет спустя, а снег позади нас — точно Ангел у ворот.
Цыгане приняли нас без единого слова — они знают всё о преследователях и преследуемых — и даже дали нам фургон и лошадь. Некоторые из них до сих пор помнят мою мать, они говорят, у меня ее взгляд. Я готовлю снадобья и зелья, чтобы лечить подагру — или холодное мужское сердце, — и у меня больше друзей, чем за всю жизнь было у вас, с вашей церковью и проповедями. А еще они дали мне новое имя, хотя вам я его не скажу, цыганское имя, и иногда я предсказываю судьбу на сельских ярмарках с помощью Таро и хрустального шара, и зеленого шарфа, наброшенного на лампу. Но я не гадаю всем подряд. Нет, мне нравятся молоденькие девушки, нежные, с блестящими глазами и щечками, пылающими сказочной надеждой. И, может быть, однажды я найду особенную, одинокую, как Эффи, которая сможет научиться летать и полетит за шариками…
Мы продолжаем надеяться, Марта и я. В последний раз мы были так близки, говорит она мне, такдушераздирающе близки. А сейчас мы близки как никогда, память об Эффи, скорбь по Эффи связывает нас, но не горечью, а нежной грустью о том, что могло бы быть. Эффи, наша маленькая девочка. Наша бледная сестра. Знайте, мы любили ее сильнее, чем вам доводилось любить. Мы любили ее и хотели, чтобы она всегда была с нами… в каком-то смысле, она и есть с нами, в наших сердцах. Бедная, храбрая Эффи, которая привела мою Марту домой.
Зимними вечерами я сижу в своем фургоне, горит голубая свеча, Тисси, Мегера и Алекто свернулись у моих ног перед очагом, и я пою Марте, а она мурлычет у меня на коленях:
Aux marches du palais…Aux marches du palais…'У a une si belle fille, lonl`a…'Уа une si belle fille…Однажды мы найдем ее, Марта, обещаю я ей, поглаживая мягкий черный мех. Чувствительную девушку с сияющими невинными глазами. Одинокую, которой нужна мать, нужна сестра. Однажды мы найдем ее. Скоро…