Спокойной ночи, Братислава
Шрифт:
– На вкус и цвет, красотка! – Ева подмигнула и сделала тише. – Какая честь видеть вас в краях разврата. Ищите компанию на вечер?
Она с любопытством склонила голову набок, спрятав за уши короткую темную прядь волос, и посмотрела на Рому; он смутился и стал коситься на Риту в поисках спасения. Та фыркнула и выхватила у него последнюю сигарету из пачки.
– Я обещала показать ему, – она почти презрительно кивнула на Рому, – что здесь за место. Пропускает все самое «студенческое».
– Ну и? Напоминает преисподнюю?
– Бывал в местах похуже, – он равнодушно отвернулся, но, когда Ева потащила их к автобусной остановке, смеясь и болтая без умолку, понял, что пропал.
Ева в августе переехала в общежитие, как только оказалась зачисленной на факультет управления, расписанный на годы вперед ужасно скучными предметами с невыносимо сложными названиями. Ева морщила нос, беспрестанно заправляла волосы, а Роме почему-то чудилось, что в ее глазах отражается необъятный вид на Землю из открытого космоса.
Через неделю ежедневных теплых вечеров вместе они сидели на цветном ковре в чьей–то комнате, и Рома с каждой секундой все отчетливее понимал, что влип – определенно, по самые уши влип! Ему казалось, что весь мир вокруг проглотила тишина и этот ковер замер в звездном небе, потому как – что тут скажешь – как вообще это еще можно описать?
– Ну-ка, признавайся: о чем ты мечтаешь? Хочу узнать тебя получше, – Ева придвинулась ближе и с любопытством заглянула ему в глаза.
– Я… – Рома смутился. Кажется, веснушки проступили еще ярче и выдали его всего целиком вместе с красными щеками. – Не знаю, я как-то не могу так сразу сказать…
– Ну, давай! Я тоже расскажу.
– Ладно, – Рома пожал плечами и опустился еще ниже, так что они уже почти лежали на ковре. – На самом деле, о многом.
Шум голосов превратился в тихую ночную серенаду, а комнату переполнил золотистый свет крохотных настенных ламп.
– Наверное, было бы классно стать настоящим художником, – Рома улыбнулся и неожиданно для самого себя посмотрел Еве прямо в глаза. – Я с детства рисую комиксы. На школьных досках, в тетрадках на полях. В интернате я чертил для девчонок классики и в каждом квадратике рисовал маленькую историю, которая приходила в голову. Другие парни, конечно, посмеивались, но почему–то не издевались. Нам вообще в этом смысле повезло, что уж там… Даже дрались не очень часто. И у нас преподавала Анна. Она занималась со мной в дополнительные часы. А на Рождество подарила краски.
Рома улыбнулся самым добрым своим воспоминаниям и чуть приподнялся на локтях.
– Когда мне было одиннадцать, она забрала меня к себе. Это было непросто, но получилось. Она мою жизнь изменила. По–настоящему. Записала в академию и вообще делала все, чтобы я рисовал постоянно. И только благодаря ей я оказался в своем университете. Поэтому… Я всегда очень мечтал, чтобы она мной гордилась. И даже сейчас… Ничего важнее, получается, нет.
Он неловко усмехнулся и тихо спросил:
– А твоя мечта?
Ева обхватила руками колени и положила на них голову.
– Так. Я мечтаю уехать в Париж… – кончики ее губ невольно приподнялись, и она посмотрела перед собой. – Ты не думай, это не потому, что в Париж хочется всем. Я не такая глупая, чтобы мечтать обежать все магазины или рассмотреть пресловутую Джоконду за головами китайских туристов.
Ева фыркнула и запрокинула голову назад.
– Там теперь живет мой папа. Где-то через два месяца после того, как я поступила здесь в университет, папе предложили в Париже какую-то невероятно хорошую работу. Ну, это я так думаю, потому что иначе он бы не уехал. Он был со мной от роддома до экзаменов, все мое детство – это только папа, папа… Он, мне кажется, сам не представляет, как мы можем друг без друга. Но все же он уехал, – в глазах Евы на секунду вспыхнуло беспокойство, но она снова внимательно посмотрела на Рому и, наверное, убедилась: ему можно. – Я с первого дня просила: давай я буду учиться во Франции. Но понимала, что это безумно сложно. И вот! Представляешь, как раз несколько недель назад папа сказал, что все можно устроить. Нужно подать какое–то заявление, как обычно, переоформить все. Но он нашел кого-то, кто сможет мне помочь, а главное – взять меня к себе жить. Кажется, он там один в Париже. И ждет меня. Это было бы просто… представляешь? Я думала, это невозможно, а тут… Кажется, и правда получится.
Ева просияла. Она видела это так ясно, как будто все это уже произошло. Роме стало тоскливо – он даже нахмурился, но быстро опомнился, встряхнулся и осторожно спросил:
– Значит, ты скоро уедешь?
– Я надеюсь… – Ева засмеялась и придвинулась чуть ближе. От ее волос пахло сладкой дыней, и они щекотали Роме щеку.
– Вот влип, – быстро понял он. – Кошмар…
3
На следующий день они по ночной договоренности отправились на самый запад Словакии в Малацки, чтобы забраться на крышу жилого дома в паре километров от синагоги, а потом – удирать от истеричной бабушки с последнего этажа, клянущейся всеми богами, что она уже вызвала полицию. Они утешились фисташковым мороженым и улеглись на еще теплую траву.
Ева считала веснушки на Роминых ладонях, а он – на сколько недель можно отложить ее мечту. На две? На пять? А если папа передумает? Заявление не примут? Может случиться что угодно, верно? Что угодно.
Он рисовал в отдельном блокноте комиксы с Евой, как будто надеялся обмануть Парижское будущее. Комиксы самым бессовестным образом выдавали Ромину безнадежную влюбленность. На самом крупном комиксе он нарисовал Еву и маминого кота – смешного неуклюжего уродца с рыжей полосой через всю мордочку и недостающей половинкой уха. Еще на одном – Еву в «Красном кардинале», украшенном к Рождеству.
Рома вздрагивает. Кажется, он слишком долго молчал с тех пор, как поднял трубку. Ева повторила:
– Так ты можешь сейчас встретиться? Ром?
Он почувствовал, что она расстроена – голос был каким–то низким, почти незнакомым.
– Да, конечно! Давай в «Красном кардинале» минут через сорок?
«Красный кардинал» – на повороте с Обходной на Высокую – был Евиным любимым местом; они неизменно занимали столик между переполненными книгами стеллажами: здесь их укрывали полки, они всегда могли поговорить.