Спортивный журналист
Шрифт:
– Черт знает, что у нас за жизнь, не так ли, Фрэнк? – сказал Уолтер и прислонился к моему багажнику, скрестив руки и глядя с чем-то вроде приятного удивления, как машины других разведенных мужей и Спанелисов выезжают, покачивая задними огнями, с парковки и направляются к 35-му шоссе. Мужчины что-то кричали, сигналили, дети Спанелисов визжали.
– Чистая правда, Уолтер. – Я открыл дверцу, но прежде чем сесть, вгляделся в него сквозь темноту. Руки в карманах, плечи сгорблены. Светлый свитер, длинный и мягкий, такие носили когда-то в загородных клубах. – Хотя, по-моему, совсем не плохая.
– Да только спланировать ее нельзя, верно?
– Чего нельзя, того нельзя.
– Ты
– По-моему, вы зябнете, Уолтер.
– Позвольте, я угощу вас выпивкой, Фрэнк.
– Сегодня не могу. У меня еще дела есть.
И я заговорщицки улыбнулся ему.
– Чуть-чуть, для согрева. Можно заглянуть в «Манаскуан».
Бар «Манаскуан» стоял по другую сторону парковки – бывший рыбацкий кабак, смахивающий на сарай старый дом с красной вывеской «БАР» на шатровой крыше. Бен Музакис сказал мне однажды, мы тогда разговаривали с ним на палубе о «налоговых убежищах», что вложил в него деньги – свои и брата жены, Эвангелиса.
– Что скажете? – спросил Уолтер, уже направляясь в ту сторону. – Выпьем по одной, Фрэнк.
Пить на ночь глядя с Уолтером Лаккеттом мне ничуть не хотелось. Мне хотелось домчаться до Викки и увезти ее в сонный Ламбертвилл, пока последние проблески солнечного света еще льнут к западному небосклону. Воспоминания о тех страшных столетиях в «Кофе Спот» вдруг выплыли из моей памяти, и я едва не запрыгнул в машину и не рванул с места, как удирающий от полиции преступник. Но не запрыгнул и не рванул. Стоял и смотрел на Уолтера в его шортах и свитере, он уже дошел до середины пустой парковки, а там остановился в позе, которую я могу назвать только душераздирающей. И я не смог отказать ему. У нас с Уолтером было что-то общее – незначительное, но неоспоримое, – и таким его делала вот эта самая поза. Викки там или не Викки, Ламбертвилл, не Ламбертвилл, но мы с Уолтером оба были мужчинами.
– Только по одной, – сказал я в темноту. – У меня свидание.
– Я присмотрю за временем, – отозвался Уолтер, уже затерявшийся среди тусклых береговых огней Брилле. – Сам присмотрю.
В «Манаскуане» Уолтер заказал скотч, я – джин; некоторое время мы просидели в полном, неловком молчании, разглядывая старые фотографии за баром, на которых рыбаки демонстрировали своих окуней-рекордсменов. По-моему, на нескольких был Бен Музакис – широкогрудый молодой работяга пятидесятых, с широкой, ошалелой улыбкой иммигранта, по пояс голый, с бугристыми мышцами, он стоял рядом с одетым в хаки мужчиной повыше, а перед ними были рядком разложены по доске двести снулых рыбин.
«Манаскуан» – заведение темноватое, обшитое сосновыми досками, с отдающими смолой грудами хвороста на полу, – любимое мое, по правде сказать, место малых загулов. Между ними я о нем и не вспоминаю. Его тисовый бар оформлен с намеком на что-то такое морское, никто здесь не лезет к тебе с дружелюбными замечаниями, а выпивку наливают честно и по приемлемым для туристической береговой зоны ценам. Иногда я, слишком рано приехав на нашу рыбалку, захожу сюда, сажусь у стойки, заказываю добрый жирный гамбургер и располагаюсь совершенно как дома – читаю газету, или смотрю телевизор, или разглядываю компанию рыбаков в вязаных шапочках, сидящих вплотную друг к другу в дальнем конце бара и негромко беседующих, и одну-двух женщин, которые прогуливаются по залу, нахально заговаривая с незнакомыми мужчинами. В таком месте приятно ощущать себя завсегдатаем, хотя, по большому счету, ни с одним из его посетителей у тебя нет ничего общего, кроме душевного склада, да и об этом только ты, мать твою, и догадываешься.
– Вы
– Только спортивной журналистикой, Уолтер, – ответил я и ободряюще улыбнулся. Что-то явно не давало ему покоя, и чем скорее он это выложит, думал я, тем скорее мне удастся покатить на запад.
Уолтер ответил мне улыбкой, иронической, неодобрительно наморщил нос, поправил очки. И до меня вдруг дошло, что мужчина он довольно красивый и что мне это нравится. Красивым людям так трудно быть и даже пытаться быть самими собой. А я понимал – как раз такую попытку Уолтер сейчас и совершает, и это мне тоже нравилось, хотелось бы только, чтобы он поскорее объяснил, в чем его дело.
– Вы ведь из Мичигана, верно? – спросил Уолтер.
– Верно.
– Из Анн-Арбора, не из Ист-Лэнсинга.
– Тоже верно.
– Разница между ними мне известна. – Уолтер задумчиво покивал, пошмыгал носом. – Понимаю, вам было не до спорта. Ваш университет походил на фабрику.
– Ну, не так уж оно и плохо.
– А я в Гриннеле занимался спортом. Там это любому доступно. Правда, большого внимания ему в колледже не уделяли, хотя сейчас за него наверняка взялись всерьез. Я туда больше ни разу не заглядывал.
– Как и я в Анн-Арбор. Чем же вы занимались?
– Борьбой. Мы проводили матчи с командами Карлтона, Макалистера и так далее. Слабенькие были команды.
– А университеты хорошие.
– Да, хорошие, – согласился Уолтер. – Хотя разговоров о них почти не слышно. А вот о спорте, наверное, каждому поболтать охота, верно?
Глаза Уолтера посерьезнели.
– Бывает, – подтвердил я. – Но я не против. Если честно, немало людей знают о спорте больше, чем я. Людей совершенно безобидных, разговоры с ними многое дают и мне, и им.
Не знаю, с какой стати я вдруг заговорил языком Грэтланда Райса, [23] произносящего речь на торжественном обеде, – может быть, потому, что Уолтер именно этого и ждал, а я ничего другого придумать не смог. (Правда состоит, однако же, в том, что я верил каждому моему слову, а это намного лучше, чем распространяться о какой-нибудь претенциозной книге, которую только ты один и читал.) Уолтер пальцем помешал в своей выпивке лед.
– Что бы вы назвали худшей частью вашей работы, Фрэнк? Я, например, терпеть не могу разъезды, а ездить приходится. Готов поспорить, что и у вас то же самое, нет?
23
Грэтланд Райс (1880–1954) – американский спортивный журналист начала ХХ века.
– Ничего не имею против разъездов, – ответил я. – В них есть кое-что, без чего я, пожалуй, не прожил бы. Тем более теперь, когда я остался один в пустом доме.
– Ладно, хорошо. – Уолтер одним глотком допил свой скотч и потребовал, покачав в воздухе пальцем, повторения. – Значит, разъезды побоку. Это хорошо.
– Раз уж вы спросили, Уолтер, думаю, самое тяжелое в моей работе – это общее ожидание: вот он приедет и все изменится к лучшему. Когда я приезжаю, чтобы взять у человека интервью, или просто звоню ему, он хочет, чтобы разговоры со мной сделали его жизнь богаче. Я не о деньгах говорю. Это просто одна из естественных иллюзий, которую люди питают по поводу моей профессии. На самом же деле мы можем иногда навредить, можем не навредить. Но улучшить жизнь отдельного человека – это нет. Жизнь человеческих сообществ – да, бывает. И то далеко не всегда.