Спортивный журналист
Шрифт:
– Никогда об этом не думал.
– По-моему, Фрэнк, женщины сплошь и рядом спят одна с другой и не поднимают из-за этого никакого шума. Та же Иоланда спала, уверен. В конечном счете они лучше нас понимают, что такое дружба.
– По-вашему, вы и тот малый, не знаю, как его зовут, – друзья?
– Наверное, нет, Фрэнк. Нет. В отличие от нас с вами. Могу сказать, что сейчас, вот в эту минуту, у меня нет на свете лучшего друга.
– Что же, Уолтер, это хорошо. Вам стало легче?
Он постучал себя средним пальцем между глаз, по переносице, глубоко вздохнул.
– Нет-нет. Нет, не стало. По правде говоря, думаю, что
– Ладно, и что вы чувствуете теперь?
– Относительно чего? – Уолтер смерил меня каким-то странным взглядом.
– Относительно того, что переспали с мужчиной. О чем же еще мы говорим?
Я глянул вдоль длинной стойки бара. Один из рыбаков сидел несколько в стороне от товарищей, наблюдавших за игрой «Янкиз», которую показывали по телевизору, подвешенному над кассовым аппаратом, и вглядывался в нас. Вид у него был пьяноватый, вряд ли рыбак этот слышал нас, хотя ниоткуда не следовало, что он не мог случайно различить несколько наших фраз.
– Или насчет того, что открылись мне. Не знаю, – перейдя почти на шепот, сказал я. – Того либо другого.
– Вы когда-нибудь жили в бедности, Фрэнк? – Уолтер тоже посмотрел на рыбака и снова повернулся ко мне.
– Нет. В настоящей не жил.
– Я тоже. Вернее, и я. Не жил. Но теперь именно так себя и чувствую. Как будто вдруг обнищал. Дело не в том, что я чего-то хочу. Не в том даже, что лишился чего-то. Мне просто плохо, хотя сводить счеты с жизнью я, скорее всего, не стану.
– Вы думаете, что к этому бедность и сводится? К чувству, что тебе плохо?
– Может быть, – ответил Уолтер. – Во всяком случае, такова моя версия. У вас есть другая, получше?
– Нет. Вообще-то нет. Сойдет и эта.
– Быть может, всем нам следует обеднеть, Фрэнк. Хотя бы разок. Чтобы заработать право на жизнь.
– Может быть, Уолтер. Надеюсь, что нет. Мне не понравилось бы.
– Но разве вы не чувствуете временами, Фрэнк, что достигли высшей точки вашей жизни и больше уже не живете по-настоящему, а просто спускаетесь вниз?
– Нет. Никогда, Уолтер. Я всякий день чувствую, что живу полной жизнью, насколько мне это дано.
– Что же, значит, вам повезло, – резко сказал Уолтер Лаккетт. И пристукнул стаканом по стойке. Эвангелис оглянулся, однако Уолтер отмахнулся от него. Покатал во рту кубики льда. – У вас ведь свидание назначено, приятель, разве нет?
Он попытался улыбнуться, но из-за кубиков смог лишь состроить глуповатую гримасу.
– Во всяком случае, было.
– Ничего, все обойдется, – сказал Уолтер и выложил на стойку новенькую бумажку в пять долларов. Наверное, в карманах его таких было немало. Он расправил на плечах свитер. – Давайте пройдемся, Фрэнк.
Мы вышли из бара, миновав рыбаков и Эвангелиса, стоявших, наблюдая за игрой, под цветным экраном. Тот, что смотрел на нас, так и сидел, глядя в освобожденное нами пространство.
– Возвращайтесь, мужики, – сказал, улыбаясь, Эвангелис, когда мы уже выходили в дверь.
Ночной воздух лодочного канала и темной реки Манаскуан оказался холоднее, чем я предполагал; прохладный, посвежевший после дождя вечер готов был утолить все людские печали. Снасти яхт позванивали в темноте, ударяясь о металлические мачты, – одинокий, элегический
– Объясните мне кое-что, ладно? – Уолтер глубоко вдохнул, потом выдохнул.
Двое молодых чернокожих с удилищами и ведрами с наживкой неторопливо поднимались по сходням «Красы Мантолокинга», готовые к ночным приключениям. В темной рубке стоял, глядя на них, Бен Музакис.
– Если смогу, – согласился я.
Что бы там ни говорил Уолкер, ему, похоже, полегчало.
– Почему вы перестали писать?
– О, это длинная история, Уолтер.
Я засунул руки в карманы штанов, повернул к моей машине, сделал пару шагов.
– Я так и думал, так и думал. Конечно. Все истории длинны, не правда ли?
– Раз уж мы подружились, я как-нибудь расскажу вам ее, Уолтер. Но не сейчас.
– Буду рад, Фрэнк. Правда. Посижу со стаканчиком, послушаю. У каждого из нас своя история, верно?
– Моя довольно проста.
– Вот и прекрасно. Я люблю простые истории.
– Удачи, Уолтер. Завтра вам будет лучше.
– И вам удачи, Фрэнк.
Он направился к дальнему краю гравиевой парковки, где стояла его машина, и, отойдя от меня футов на двадцать, почему-то перешел на бег и бежал, пока я не перестал различать его в потемках – видел только белые шорты да тонкие ноги, однако и те понемногу выцветали в ночи.
Центральный Джерси погрузился в сладкую весеннюю сонливость. На побережье, уходящем на юг, к Томс-Риверу, уже ворковали дискотеки, значит, время перевалило за восемь. От Бангора до мыса Канаверал на улицы ночных городов вышли подметальные машины. Как ни старался я поспеть вовремя, с Викки мне не повезло.
В Фрихолде я остановился и наудачу позвонил ей домой, никто не ответил, ложась спать, она отключала телефон. Позвонил в больницу, по номеру, которым пользуются лишь медицинские сестры, мне он, предположительно, известен не был – звонить по нему могли только члены семей персонала, да и те лишь в случае особой необходимости. Обычный номер больницы с замененной нулем последней цифрой. Мне ответил испуганный женский голос, сказавший, что, согласно расписанию, мисс Арсено сегодня не дежурит. Что-нибудь срочное? Нет. Спасибо, сказал я.
Неведомо зачем позвонил к себе домой. Автоответчик щелкнул, зазвучал мой голос – веселый, слушать противно. Я переключился на сообщения и услышал профессионально распорядительный голос Экс, сообщавший, что мы встретимся завтра утром. Дослушивать до конца я не стал, повесил трубку.
Давно уже, когда наш бассет, мистер Тоби, погиб – прямо на Хоувинг-роуд – под колесами машины, даже не потрудившейся остановиться, обливавшаяся слезами Экс сказала, что хотела бы научиться обращать время вспять. Возвращаться в драгоценные секунды, к каким-то своим поступкам, дабы попробовать улучшить их. И я, копая могилу за росшими у цементной стены форзициями, подумал, до чего ж это по-женски – оплакивать самоочевидный факт столь безнадежно экстравагантным образом. Зрелость, как я ее понимаю, это умение видеть дурные и странные стороны жизни, осознавать, что такими они и останутся, и жить дальше, опираясь на стороны лучшие. Но ведь сейчас-то я в точности этого и жаждал! Чтобы мне вернули бесценный час. Печальные признания Уолтера отняли слишком много времени, а лучшей стороной жизни их никак уж не назовешь.