Спортивный журналист

Форд Ричард

Полагаю, можно сказать, что мы были, в определенном смысле, людьми проигравшими – да такими и остались – и просто-напросто пытались приспособиться к проигрышу, расположиться в нем поудобнее, сохранив достойные манеры и стараясь особо в него не вникать – по возможности. И вероятно, единственная причина, по которой мы все еще не разошлись, состоит в том, что нам не удается придумать вескую причину для этого. Едва начав подыскивать убедительную причину, мы, вне всяких сомнений, тут же и разбежались бы. И я, наверное, бежал бы впереди других.

Но это не столько суть того, что я хочу сказать, сколько попытка подобраться к ней окольным путем.

Вчера был день нашей весенней вылазки за камбалой и горбылем – из Брилле. Старый Кнут Кнотт провел всю необходимую подготовку. Бен Музакис не отдает в наше распоряжение – за те малые деньги, какие мы ему платим, – одну из своих яхт целиком, однако, как правило, подбирает для нас компанию людей достаточно симпатичных и правит яхтой лично – поскольку знает,

что мы будем нахваливать его в Хаддаме, да и сами вернемся к нему через год, ну и потому, что ему нравится наше общество, – я действительно так думаю. Провести с нами полдня – это даже приятно.

Хаддам я покинул в мрачном настроении, которое всегда нападает на меня перед днем рождения Ральфа. С утра дождило, совсем как сегодня, однако ко времени, когда я миновал круговую развязку в Нептьюне и повернул на юг, к Шо-Пойнтсу, дождь ушел к Амбоям, оставив меня купающимся в сверхреальном приморском солнечном свете и гудении пересекающих реку Шарк машин, таким же неотличимым от моих сограждан джерсийцев, как какой-нибудь аптекарь из Си-Герта.

Такой вот безликости я, разумеется, и желаю. И Нью-Джерси дает ее мне с верхом. Брошенный с разводного моста в Эйвоне беглый взгляд на туристические причалы, где подрагивают пластмассовые флажки и вечно пританцовывает береговой ветерок, говорит мне, что любой из этих дородных мужичков в бермудах, нетерпеливо ожидающих со своими дородными женами, когда снимается с якоря «Морской лис» или отдаст швартовы «Джерсийская леди», вполне мог быть мной, отправляющимся ловить морского черта под Мантолокингом или Довилем. Такие наобумные отождествления всегда представляются мне полезными. Лучше считать себя во всем подобным ближнему твоему, чем думать – как некоторые знакомые мне по Беркширскому колледжу преподаватели, – что никто не может стать тобой или занять твое место: бредовая мысль, рождающая тоску по жизни, какой она никогда не была, и способная обратить человека в мишень для насмешек.

Каждый может быть любым из всех прочих и в большинстве осмысленных отношений. Давайте смотреть фактам в лицо.

Впрочем, вчерашние мужички в бермудах не показались мне издали сколько-нибудь оптимистичными, хотя не исключено, что я попросту распривередничался. Они косолапо убредали от своих супружниц по доскам причала, скрестив на груди руки и соорудив на облитых белесым солнечным светом лицах недовольную гримасу; врожденный джерсийский пессимизм внушал им опасения, что день может сложиться плохо, – а правильнее сказать, не может сложиться хорошо. Кто-нибудь сдерет с них слишком большие деньги за ненужную, никчемную услугу; жену укачает, и яхте придется раньше времени возвращаться назад; рыбы не будет, и день закончится употреблением похлебки из моллюсков в жалкой, стоящей в двух шагах от дома забегаловке. Иными словами, то, что их ждет, достойно лишь сожалений, так лучше начать предаваться оным сейчас. Я мог бы крикнуть им: держитесь! Надежд больше, чем вы думаете. Вам еще может улыбнуться удача. И вы роскошно проведете время, поэтому лезьте на борт. Да мне на это не хватило бы духу.

Оказалось, однако, что я был прав как никогда. Бен Музакис сдал половину яхты греческому семейству, Спанелисам, происходившему из его родной деревни под Паргой, городом на берегу Ионического моря, и разведенные мужья повели себя образцово, ни дать ни взять, послы доброй воли, выполняющие приятное им поручение, – помогали женщинам управляться с короткими удочками, наживляли для них крючки и распутывали «бороды» на спиннинговых катушках. У мужчин-греков имелся собственный способ насаживать наживку, не позволявший рыбе легко стянуть ее с крючка, и мы потратили довольно много времени, осваивая его. В конце концов Бен Музакис расщедрился и выставил всем «рецину», и к шести часам с рыбалкой мы покончили – обложили льдом несколько пойманных у «секретного рифа» камбал, настроили радиоприемник на греческую станцию Нью-Брансуика и все – разведенные мужья и Спанелисы (двое мужчин, три хорошенькие женщины, двое детей) – расселись по длинной кормовой каюте, упираясь локтями в колени, кивая, сжимая в ладонях стаканы с вином и серьезно, с наилучшей добрососедской терпимостью беседуя о курсе драхмы, Мелине Меркури [22] и поездке в Йосемит, которую Спанелисы собирались совершить в июне – если хватит денег.

22

Мелина Меркури (1920–1994) – греческая актриса и певица, в годы правления «черных полковников» в Греции жила во Франции и выступала против хунты так успешно, что на нее было устроено покушение. В 1981–1989 – министр культуры Греции.

Я был доволен тем, как сложился день. В обществе товарищей по клубу на меня иногда нападает ужасное чувство утраты, непостижимое, как тропический циклон. Хотя в прошлые времена мне бывало и хуже, чем вчера. Порой все они – серьезные, добросердечные – кажутся мне до невозможности дремотными, в большей даже, чем я, мере. А дремотные люди, хотите верьте, хотите нет, редко уживаются один с другим. Им нечего предложить друг другу, каждый

из них лишь сводит дремотность другого на нет, обращая ее в мутное никчемушество. Горю компания не нужна – в отличие от счастья. Как раз поэтому я научился сторониться, вне работы, других спортивных журналистов, бежать от них как от пираний, ведь спортивные журналисты часто оказываются дремотными как никто другой. Вот вам еще одна причина, по которой я не хочу оставаться в Готэме после наступления темноты. Стоит мне принять с ребятами из редакции больше одной порции спиртного в «Уолли», популярном питейном заведении на Третьей авеню, и страхи начинают сочиться из его поддельного жестяного потолка и висячих ламп от Тиффани, точно цианиды. Колени мои принимаются подпрыгивать под столом, ровно за три минуты я полностью утрачиваю уверенность в чем бы то ни было и становлюсь тупым как валенок, способным только сидеть и таращиться на висящие по стенам картины, на лепные украшения потолка да на зеркало за баром, отражающее вовсе не тот зальчик, в котором я пребываю, ну и еще рисовать в воображении приятные картины возвращения домой. Общество спортивных журналистов способно так сузить твои взгляды, что ты обратишься даже не в пессимиста, а во что-то куда более противное, поскольку худшие из них тяготеют к цинизму и не пытаются увидеть в только еще намечающемся поражении человека ничего, кроме фальшивой драмы.

Но что же, помимо этого, заставляет меня уклоняться даже от самых благонамеренных бессодержательных бесед с людьми одинаковых взглядов, – бесед, которые не грозят наслать на меня нервную дрожь, не содержат даже намека на цинизм, ведь идея товарищества мне, хотя бы в принципе, по душе (иначе я не отправился бы ловить с «разведенными мужьями» рыбу)? Да очень просто, я не выношу, когда все окончательно расставляется по своим местам, когда поле возможностей стесняется убогим посягательством фактов – пусть даже одного простого факта товарищеских отношений. Я постоянно надеюсь столкнуться с великим сюрпризом там, где его всегда можно ожидать, – в товариществе профессионалов, в дружбе среди равных, в романтике и страсти. Когда же мне предъявляют неоспоримые факты, я не выдерживаю и сбегаю со всей доступной мне быстротой – к Викки, на кухню, в которой сижу потом всю ночь, листая каталоги, к письменному столу, за которым пишу добротную спортивную статью, к какой-нибудь женщине в далеком городе, которую, я знаю это, никогда не увижу. Тут происходит в точности то же, что с детскими мечтами о семейном отдыхе: как только поездка заканчивается, ты остаешься с пустыми скорлупками твоих грез и страхом, что главным образом к ним жизнь твоя и сведется – к валяющимся вокруг скорлупкам мечтаний. Думаю, я всегда боялся, что нечто этим самым нечто и является.

И все же я люблю рыбалки с «разведенными мужьями». Удилище и катушку я обычно не беру, а просто прогуливаюсь по палубе, обмениваясь ироническими замечаниями с одержимыми рыбками, оделяю их пивом, смотрю телевизор в каюте или стою в рубке рядом с Беном, глядя на экран эхолокатора, с помощью которого он отыскивает косяки рыбы, похожие на металлические облачка на темно-зеленом сукне. Имени моего Бен не помнит, хотя, подумав-подумав, узнает во мне некоего Джона, и мы болтаем об экономике, русских сейнерах или бейсболе, к которому Бен относится со страстью, – откровенные такие, мужские беседы.

Вчерашний день я закончил тем, что нравится мне больше всего, – стоял у железных поручней на носу «Красы Манлотокинга» и любовался ювелирной россыпью огней нью-джерсийского берега, разгоравшихся с наступлением темноты все ярче; я чувствовал, как мою душу наполняют несбыточные мечты и изумление, – совсем как душу Колумба или пилигрима, который впервые видит выступающий из сумрака континент его грез. Планы на вечер у меня уже сложились: заехать в восемь за Викки и удивить ее интимным немецким обедом в «Красном дворце» Тругеля – в Ламбертвилле, на берегу реки, – отпраздновав тем самым завершение второго месяца нашей любви, а после отвезти домой, пораньше.

Перспективы были совсем недурные. Неподалеку от меня стоял у поручня, вглядываясь, как и я, в расшитый блестками мрак, Уолтер Лаккетт, погруженный, точно судья, в размышления и, возможно, прозябший в весенней ночи – судя по тому, как он горбился, опираясь на локти.

Уолтер – самый недавний из членов клуба. Он занял место Рокко Фергюсона после того, как Рокко женился снова и переселился в Филадельфию; к нам он пришел по совету давнего знакомого Картера Кнотта по Гарвардской бизнес-школе. Родился Уолтер в Кошоктоне, Огайо, учился в Гриннеле, название родного штата произносит с двумя «у», в начале и в конце. Уолтер – аналитик, специалист по особым отраслям промышленности, работает в нью-йоркской компании «Декстер и Уорбартон» и соответственно выглядит: очки в черепаховой оправе, короткие прилизанные волосы. Время от времени я вижу его на железнодорожной платформе дожидающимся поезда, которым он ездит на работу, но разговариваем мы редко. Картер Кнотт рассказал мне, что жена Уолтера, Иоланда, бросила его и сбежала на Бимини с инструктором по водным лыжам и это стало для Уолтера большим потрясением, но, похоже, сейчас он «сумел с ним справиться». Конечно, такое может случиться со всяким, так что «разведенные мужья» – именно то, что ему требуется.