Спроси свою совесть
Шрифт:
— О чём это вы так мило беседовали? — не глядя на Ирину, спросил он.
— С кем?
— Да с этим, как его? Старцем Серафимом.
Ирина недоуменно взглянула на него и вдруг звонко рассмеялась.
— Да ты никак ревнуешь?
— Ещё чего! — оскорбился он.
— Ревнуешь! — убежденно сказала она.
— А хотя бы! — вскинул он голову и сердито взглянул на неё.
Она остановилась, повернула его лицом к себе и, глядя ему прямо в глаза, проговорила:
— Знаешь, Ваня, если я тебя когда-нибудь… если у меня к тебе когда-нибудь изменится отношение, я сама первая,
— На всю жизнь! — торжественно повторил Иван, хотя уже знал, что никогда в жизни не избавится от боязни потерять её, но никогда больше не упрекнёт её.
— А бригадира я уговаривала написать свою биографию для нашего школьного музея боевой и трудовой славы. Ты же знаешь, что мы собираем материал. Насилу уговорила, чтобы он принёс газету с Указом о награждении, грамоту о присвоении бригаде звания ударников коммунистического труда и ещё кое-какие материалы.
В понедельник утром в классе только и разговоров было, что о прошедшем субботнике.
— У тебя как, мышцы болят? — встретил Ивана вопросом Серёжка Абросимов.
— Болят, — честно признался Иван.
Мышцы у него действительно болели так, словно изнутри были налиты тяжестью.
— И у меня. Особенно ноги. Сегодня ещё ничего, а вчера, веришь — нет? присесть не мог. Завтракал стоя, — хохотнул он. — Вот отец надо мной смеялся!
В класс вошла Ира Саенко.
— Ребята! Знаете, сколько в субботу заработали мы? — прямо от дверей провозгласила она.
— Сколько?!
— Сто пятьдесят рублей!
— Вот это да! Здорово! Ай да мы — понеслись выкрики со всех сторон.
— Но это вместе с бригадой, — уточнила Ирина.
— Всё равно хорошо!
— А куда эти деньги?
— Как обычно, в фонд Всесоюзного субботника. Куда именно — центральный штаб решит. Скорее всего, на строительство школ, больниц или детских садов.
— Да это не так важно, — вмешался Толька Коротков. — Самое главное что? Вот будет этот детский сад построен, а мы будем мимо проходить и думать: и мой труд здесь вложен!
— Может, ты и своих детей туда водить будешь, — хотел подковырнуть его Серёжка Абросимов.
— А что? Вполне возможно, — невозмутимо ответил Толька.
Среди общего веселья один Женька Курочкин выглядел мрачновато. Иван, заметив его настроение, грузно сел на парту рядом с ним.
— Опять не в духах? Почему не был на субботнике?
Женька дёрнул плечом.
— Ты же знаешь.
— A-а. Ну да.
Иван вспомнил землисто-белое лицо Владимира Кирилловича и сочувственно посмотрел на Женьку. «Зря мы, наверное, на него нападаем, — подумал он. — Больное сердце — это не шуточки. Вон он как переживает из-за того, что не смог с нами пойти».
Но Иван ошибался. Причина дурного настроения Курочкина была совершенно в другом. Женька смотрел на своих одноклассников и никак не мог понять их веселья. «Ну чему они радуются? — думал Курочкин, неприязненно посматривая вокруг. — Наломались так, что второй день руки-ноги болят. Добро бы деньги за работу получили, а то в какой-то фонд передали. Не иначе как притворяются», — решил он.
Но общее оживление выглядело
«А может, и не притворяются. Тогда что же?» Но тут он вспомнил, что до конца учебного года осталось всего только два месяца и догадливо улыбнулся:
— Всё ясно! Вот откуда их бодряческий настрой! Характеристику хорошую хотят заработать!
И опять почувствовал себя на голову выше своих одноклассников с их мелочными, как он считал, заботами и интересами.
А дни все шли и шли. Отзвенел капелью апрель и убежал вместе с бурными весенними ручьями, унесшими остатки зимнего снега. Пришёл цветущий ласковый май. Но для десятиклассников май не казался таким прекрасным, как в прошлые годы, он принёс им новые заботы. Всё чаще и чаще в их разговорах проскакивало тревожное слово «экзамены». На уроках по всем предметам началось повторение, готовились самостоятельно и сами ребята. Весь класс разбился на группы по 3–4 человека в каждой. Женьке очень хотелось попасть в одну группу с Ниной, а когда это не удалось и его включили в группу Тольки Короткова, он гордо заявил:
— Постольку поскольку экзамены предназначены выявлять знания отдельных личностей, а не коллектива, то и готовиться к ним нужно сугубо в индивидуальном порядке.
— Индивидуалист! — фыркнула Лида Норина. — Кустарь-одиночка без мотора.
Но Женька не удостоил её даже взглядом.
Время, лучший лекарь, постепенно залечивало его душевные раны. С матерью отношения понемногу наладились, не было уже той остроты и боли, да и завуч больше не показывался в доме Курочкиных.
С Мишкой за всё прошедшее время Женька встретился только два раза, и оба раза обошлось без выпивки. В первый раз — это было примерно через полторы недели после ограбления — Мишка отдал ему 30 рублей — его долю. Вторая встреча была менее мирной. В один из последних дней мая Женька пошёл в клуб на танцы и там в курительной комнате нос к носу столкнулся с Мишкой.
— Пойдём, потолкуем, — хмуро предложил Мишка.
Они вышли в пустой коридор, и здесь, круто повернувшись, Мишка схватил его за грудь:
— Отшиться, гад, хочешь? Смотри, к нам дорога широкая, а от нас узкая.
— Пусти, — высвободился Женька. — Чего ты хочешь? Чтобы я школу бросил, на экзаменах провалился? Сразу причину будут искать и докопаются.
Мишка недоверчиво посмотрел на него.
— Горбатого к стенке лепишь? Заложить нас хочешь?
— Дурак! — спокойно ответил Женька. — Думаешь, мне свобода не дорога? Вот кончу школу, тогда другое дело.
Его спокойствие подействовало на Мишку.
— Ты, вижу, парень не дурак. Но смотри: продашь, не я, так другой кто-нибудь, а найдём тебя. От нас никуда не спрячешься.
На этом они и расстались.
А учебный год между тем неотвратимо приближался к концу. Вот уже прозвенел традиционный последний звонок, торжественная линейка, на которой был зачитан приказ о допуске десятиклассников к экзаменам, причём каждого из них чуть ли не впервые в жизни официально называли по имени-отчеству, и начались предэкзаменационные каникулы. Странно: были они, как и весенние, целую неделю, а всем показались по крайней мере раза в три короче.