Спрут

Норрис Фрэнк

–  Анжела! Анжела, я зову тебя - ты слышишь? Приди ко мне… приди… сейчас же, сейчас!

Он не получил ответа, которого требовал, вместо этого он вновь испытал на себе необъяснимое воздействие каких-то встречных сил, прервавших поток его мыслей. Как бы отчаянно ни сопротивлялся Ванами, он вынужден был снова повернуться на север; поддавшись импульсу, он сделал шаг в сторону грушевых деревьев, потом другой, третий. Очнулся он спустя несколько секунд, уже стоя в их густой тени, и, открыв глаза, понял, что взгляд его устремлен на цветочное хозяйство, на домик, в котором некогда жила Анжела.

В смятении он вернулся к могиле и еще раз попытался напрячь всю силу воли, но как только душевное напряжение достигало известного предела, тотчас вступали

в действие неизбежные встречные силы. Он не мог больше смотреть на надгробный камень, не мог больше думать о том, что покоится под ним. Что-то заставляло его повернуться на север, влекло к грушевым деревьям, а оказавшись под их сенью, он в недоумении и растерянности ловил себя на том, что бесцельно смотрит в сторону цветочного хозяйства. Какая-то неодолимая сила влекла его к грушевым деревьям,- однако не далее, а только до них, и противиться этому не было возможно.

Необычайность происходящего отвлекла Ванами на некоторое время от его собственного горя, и он раза два повторил попытку, так сказать, ради эксперимента, но каждый раз дело кончалось одним и тем же: как только его мысли сосредоточивались на Анжеле, что-то толкало его повернуться на север и идти к грушевым деревьям на вершине пригорка, откуда открывался вид на ложбину.

Однако в ту ночь Ванами слишком сильно страдал, чтобы искать объяснение этому странному явлению. Смирившись наконец, он оставил могилу, взошел на пригорок, бросился на землю в густой тени грушевых деревьев и, уткнувшись подбородком в сцепленные руки, отдался воспоминаниям и сладкой муке нескончаемых сожалений.

Ему казалось, что Анжела снова с ним. Он перенесся на много лет назад. Вспоминал тихие теплые ночи июля и августа, небо, утыканное звездами, небольшой монастырский сад, дышащий смешением ароматов, которые на протяжении знойного дня источал под лучами жаркого солнца растительный мир. Словно со стороны он видел, как приходил сюда на свидание с ней. Весь день он думал о ней. Весь день мечтал о встрече с ней в этот тихий вечерний час, который принадлежал ей и только ей. Уже стемнело. Почти ничего не видно, но вот ему послышалось, будто кто-то идет, тихий хруст травы, на которую ступила нога. Еще мгновение, и он видит отблеск бледного золота ее волос, едва различимый при свете звезд, слышит шелест ее дыхания, который донес до него пролетавший ветерок. И вдруг в нежном благоухании сада - среди запахов магнолии, резеды и крошащихся стен - он уловил новый аромат - или букет многих - аромат роз, затаившийся в ее волосах, лилий, которыми пахла шея, гелиотропа, который исходил от ее рук, и гиацинта, который источали ее маленькие ножки. И сразу же представил себе ее: фиалковые глаза под тяжелыми веками, светящиеся любовью к нему, нежные полные губы, шепчущие его имя; ее руки стискивают его руки, обнимают за плечи, обвивают шею; она уже прильнула к всем телом; ее губы слились с его губами, она притягивает его лицо к своему…

При этом воспоминании Ванами даже вскрикнул от боли и быстрым движением выбросил вперед руку, впиваясь глазами во тьму. Все в нем восставало против торжествующей Смерти. Взгляд, устремленный в ту сторону, откуда обычно приходила к нему Анжела, пронизывал ночь.

–  Ну, приди же ко мне!
– чуть слышно прошептал он, неистовым и бесплодным усилием напрягая волю.- Приди, приди сейчас же! Ты слышишь меня, Анжела? Ты должна прийти… должна.

Внезапно Ванами очнулся как от удара. Он открыл глаза. Привстал с земли. Смятенные мысли мгновенно обрели ясность. Кажется, никогда еще ум его не работал так отчетливо, так здраво. Поднявшись на ноги и сверля глазами ночь, смотрел он туда, где находилось цветочное хозяйство.

–  Что это со мной было?
– в недоумении пробормотал он.

Он оглядывался по сторонам, словно стараясь восстановить связь с реальным миром. Посмотрел на свои руки, на шершавый ствол грушевого дерева, у которого стоял, на крошащиеся, все в дождевых потеках, стены, окружавшие монастырский сад. Сумбур в голове прошел,

сверхчеловеческое напряжение иссякло. Он снова отвечал за свои действия, был благоразумен, деловит, практичен.

Но бесспорен был не только тот факт, что руки действительно были его руками, что кора на груше была шершава, а стены сада покрыты плесенью, совершенно очевидно - нечто произошло. Нечто смутное, непостижимое, доступное лишь какому-то загадочному, не имеющему названия шестому чувству, но тем не менее значительное. Воображение, унесшееся в ночь и в смятении бродившее там, вдруг замерло, трепеща, обнаружив это самое Нечто. И вернулось к нему не с пустыми руками. Да, вернулось, но за то время вокруг произошла перемена - таинственная, едва заметная. Описать это словами было невозможно. Несомненно одно - ночь больше не была безмолвной, мрак не был пустым. Где-то вдали, с трудом уловимая глазом на черной неподвижной поверхности резервуара ночи возникла странная рябь, сверкнула, просигнализировала звездам и тут же опять исчезла. И снова сомкнулась ночь. Но слышно было ни звука, ничто не шелохнулось.

Изумленный Ванами на секунду окаменел и стоял, широко раскрыв глаза, не дыша, не в силах двинуться с места. Потом потихоньку, шаг за шагом, ступая с осторожностью крадущегося леопарда, отступил туда, где тень была погуще. Беспокойство, очень похожее на страх, напало на него. Но сразу же, вслед за первым впечатлением, он вдруг усомнился в безошибочности своего восприятия - все это произошло так быстро, как во сне, и он невольно подумал - уж не сыграло ли с ним шутку собственное воображение? И тут же, то ли упование, то ли уверенность: да нет, конечно, что-то было. С этого момента в душе у него начался мучительный разлад - было, не было? Затаив дыхание, напряженно ловя малейшие звуки, он на цыпочках вернулся в сад. Подойдя к фонтану, окунул в него руки и провел ими по лбу и по глазам. Опять прислушался. Вокруг стояла непроницаемая тишина.

Настороженный, обеспокоенный Ванами оставил сад и пошел по откосу вниз. Он перешел Бродерсонов ручей в том месте, где он пересекал дорогу на Гвадалахару, и не спеша пошел полями Кьен-Сабе, понурив голову и крепко сцепив руки за спиной. Он был задумчив и несколько растерян.

V

В семь утра у себя в спальне на белой эмалированной кровати, под серо-голубыми армейскими пледами и красным стеганым одеялом крепким сном спал Энникстер - раскрасневшийся, с разинутым ртом, жесткие рыжие волосы всклокочены. На стуле у изголовья кровати стояла керосиновая лампа, при свете которой он читал на сон грядущий. Рядом с ней лежал кулек чернослива и растрепанный томик «Дэвида Копперфилда», заложенный клочком бумаги, оторванным от кулька.

Энникстер спал хоть и крепко, но тревожно - даже во сне он не способен был держать себя со спокойным достоинством. Глаза его были зажмурены так плотно, что в уголках кожа собралась морщинами. Руки, засунутые под подушку, сжаты в кулаки. То и дело он свирепо скрежетал зубами, а его отрывистый храп заглушал временами тиканье будильника, висевшегo на бронзовой шишечке кровати в шести дюймах от его уха.

Но как только стрелки показали семь, будильник отчаянно затрещал, как взорвался, и в ту же секунду Энникстер, отшвырнув одеяла, привел себя в сидячее положение; он сидел, пыхтя и отдуваясь, жмурясь на свет и потирая лоб, ничего не соображая спросонья.

Прежде всего он сорвал будильник и сунул его под подушку, чтобы заглушить неумолчный треск. Но и расправившись с будильником, продолжал сидеть, оглушенный, на кровати, боясь ступить на холодный пол босыми ногами и хлопая заспанными глазами. Минуты три пребывал он в таком состоянии, между бодрствованием и сном, поминутно кренясь на бок. Придя наконец в себя, он встряхнулся, запустил пальцы в волосы и, широко зевая, невнятно пробормотал:

–  О Господи ты Боже мой!

Потягиваясь, ерзая на месте, шевеля пальцами ног, он прибарматывал между зевками: