Спрут
Шрифт:
– Все равно мне нужно потолковать с Магнусом насчет телеграммы от дурака Остермана,- в раздумии сказал он самому себе,- и потом я же хотел до первого
числа побывать в Боннвиле, уладить там кое-что.
Круто повернувшись и в последний раз окинув амбар взглядом, он направился в конюшню. Надо распорядиться, чтобы ему оседлали лошадь; он верхом поедет в Боннвиль и по пути заглянет в Лос-Муэртос. Можно будет все совместить - повидаться с Магнусом, Хэрреном, старым Бродерсоном, а заодно и кое с кем из боннвильских дельцов.
Вскоре он уже выехал со двора; изо рта торчала новая сигара, шляпа была надвинута на глаза, чтобы защитить их от яркого солнца, только-только поднявшегося над горизонтом. Он переехал по мосту через оросительный канал и свернул на Проселок - кратчайший путь на Лос-Муэртос мимо фермы Хувена. Проселок уходил
В этой части Лос-Муэртос находилась ферма Хувена - около пятисот акров, заключенных между оросительным каналом и Бродерсоновым ручьем; на половине дороги Энникстер увидел и самого Хувена, который возился с сеялкой, менял сломавшуюся шайбу. На одной из впряженных в сеялку лошадей, крепко держась ручонками за ремешок упряжки, восседала Хильда, дочка Хувена, в холщовом мальчишеском комбинезоне и грубых, подбитых гвоздями башмаках; она сидела, окаменев от гордости, с сияющими восторгом глазами, распущенные волосы трепал ветер.
– Привет, Бисмарк!
– сказал Энникстер, подъезжая к Хувену.- А ты что здесь делаешь? Мне говорили, что Губернатор решил в этом году обойтись без арендаторов.
– А, мистер Энникстер!
– вскричал немец, выпрямляясь.- Это есть вы? Ну, как же он без меня обойдется? Невозможно! Без меня никак нельзя. Я прямо так и говорил Губернатору. Без меня, как без руки. Это так! Семь лет я есть на этот ферма, да, сэр. Всех других можно рассчитать к тортовой матери, но не меня. Э? Што вы думайт про это?
– Думаю, что это у тебя за гаечный ключ такой диковинный,- сказал Энникстер, глядя на инструмент в руках Хувена.
– А, про это,- отозвался Хувен.- Так! Я могу рассказывайт, откуда я его взял. Посмотрите на него. Это не американский ключ. Я подбирал его в Гравелот, после того как мы задаваль французы хороший трепка. Вот так! Я был солдат в Вертенбергский полк, и мы получили приказ прикрывайт батарея принца фон Хоэнлоэ. Весь день мы лежали на брюхо в поле позади эта батарея, и снаряды из французски пушки взрывались…- Ach, donnerwetter! [4]– Я думал, все снаряды, как один, взрывались прямо у меня над голова. И так целый день, ничего нет, ничего другого, только французски снаряд трах-бах и дым, и тут наша батарея стреляйт медленно, совсем как часы: эйн, цвей-бум! Эйн, цвей-бум! Совсем как часы, еще раз и еще, целый день. А когда наступала ночь, нам сказали, что мы одержали большой побед. Наверное, так. Сам я баталия не видел! Совсем не видел. Потом мы вставали и марширен вся ночь напролет, а наутро снова услыхайт те пушки, только шорт знайт, как далеко, и не мог понять, где это такое. Но это не есть важность. Очень скоро, о боже!
– Тут лицо его густо покраснело.- Ach, du lieber Gоtt! [5]– Очень быстро оказалось, кайзер совсем от нас близкий, и Фриц, наш Фриц тоже. И тут, клянусь Богом, я чуть не обезумел, да и весь полк: «Нoch der Kaiser! Hoch der Vaterland!» [6] Слезы выступали на глаза, я сам не знаю, почему, и солдаты плакали и пожимали руки, и весь полк строился и маршировал, высоко так поднимал головы и распо вал: «Die Wacht am Rhein» [7] . Вот что было в Гравелот.
4
Гром и молния (нем.).
5
О Боже правый! (нем.)
6
Да здравствует кайзер! Да здравствует отечество! (нем.)
7
«Стража на Рейне» - название немецкой патриотической песни, которая пользовалась особой популярностью во время франко-прусской войны 1870 -1871 гг.
–
– Ну, его я подбирал, когда батарея уезжал. Его забывал артиллеристы. А я совал в ранец. Подумал, пригодится, как я вернусь домой. Только потом я строил
вагоны в Карлсруэ и никогда уже не возвращался домой. Когда война кончилась, я уехал назад в Ульм и там женился, и думал, что армия мне надоел до смерть.
Ну, а когда я стал демобилизован, тут я не задержался, можете мне поверить. Я приезжал в Америка. Сначала Нью-Йорк, потом Мильвоки, потом Спрингфилд, Иллинойс, потом Калифорния, и здесь я оставался.
– А родина? Обратно домой не тянет?
– Вот что я вам скажу, мистер Энникстер. Я часто думаю о Германия, о кайзер, и я никогда не забываю Гравелот. Но вот что я вам скажу. Где есть жена и дети,
где моя крошечка Хильда - там есть моя Vaterland. А? Теперь моя родин - Америка, и там,- он указал на дом под гигантским дубом на Нижней дороге,- там есть мой дом. И меня эта родин вполне устраивайт.
Энникстер подобрал поводья, собираясь ехать дальше.
– Значит, тебе нравится Америка, Бисмарк? За кого же ты голосовал?
– Америка? Да не знаю,- твердо ответил Бисмарк.- Здесь мой дом, здесь мой родин. И все немцы, которые здесь живут, думайт так же. Германия - это прекрасный страна, это так. Но родин там, где жена, дети. А насчет голосовал? Нет, нет! Я никогда не голосовал. Я никогда не связывайтся с такими делами. Я хочу растить пшеницу, я хочу иметь хлеб для жена и для Хильда, вот и все. Таков уж я, таков уж Бисмарк.
– До свидания!
– сказал Энникстер, отъезжая.
Сменив шайбу, Хувен послал лошадей вперед, и сеялка, затрещав, двинулась с места.
– Хильда, крошечка моя!
– закричал Хувен.- Держись крепко за ремешок! Но, но, ленивое животное, вперед! Шевелись!
Энникстер пустил лошадь легким галопом. Через несколько минут пересек Бродерсонов ручей; Лос-Муэртос было совсем близко. Вдали показалась усадьба Дерриков, но большая ее часть еще оставалась скрытой от взора; из-за темной зелени кипарисов и эвкалиптов виднелось всего лишь несколько крыш. Гладкая, нетронутая плугом земля расстилалась безбрежным бурным океаном. Стояла глубокая тишина.
Но на севере быстрый взгляд Энникстера различил неясное, расплывчатое очертание какого-то предмета; постепенно предмет этот обрел форму и превратился в темную кляксу; клякса, разрастаясь, стала сероватым пятном, движущимся, но почти не отличимым от земли. Лишь поднявшись на холмик и очутившись на миг на фоне бледно-голубого неба, пятно это стало черным-пречерным и четким. Энникстер свернул с дороги и поскакал прямо полем навстречу привлекшему его внимание предмету. Увеличиваясь в размере, сероватое пятно начало дробиться, делиться на составные части, утратило всякую симметрию. Что-то расплывчатое, неведомое, распадающееся двигалось навстречу Энникстеру, а когда расстояние сократилось, до него донесся приглушенный гул,- смесь самых разнообразных звуков. И тут он увидел, что это вовсе не пятно, а продвигавшаяся вперед колонна, сопутствуемая отдельными черными пятнышками; когда Энникстер подъехал еще ближе, оказалось, что это двуколки и верховые, сопровождающие колонну. И в колонне было немалое количество лошадей. Собственно, на первый взгляд казалось, что она состоит из одних лошадей - эскадрон без всадников, утаптывающий вспаханную землю ранчо. Но вот колонна приблизилась. Шестерик лошадьм и - все в ряд - был впряжен в каждую машину. Гул нарастал, в нем определялись отдельные звуки. Время от времени слышался окрик, громко фыркали лошади. Непрестанно бряцали и звякали, сталкиваясь, металлические части, дребезжали колеса, расшатанные винты и пружины. Колонна была уже совсем рядом, рукой подать. Отдельные звуки снова слились и превратились и нестройный гул; топот бесчисленных копыт был похож на далекие раскаты грома. Машина следовала за машиной, и Энникстер, отъехав немного в сторону, минут пять с интересом наблюдал их шествие, а они шли, словно построение боевых колесниц. Громыхая, скрипя, налетая друг на друга, двигалась бесконечная процессия: одна машина сменяла другую, один шестерик лошадей следовал за другим. Тридцать три сеялки Магнуса Деррика, оснащенные каждая восемью мотыгами, шли с грохотом мимо, как авангард огромного войска, засевая десять тысяч акров земли огромного ранчо, оплодотворяя живую почву, кидая в ее темную утробу зародыши жизни - будущую пищу для всего мира, для всех наций.