Спрут
Шрифт:
Они поздоровались. Энникстеру, как и всем жителям Боннвиля и его окрестностей, нравился Дайк. Он остановился, чтобы пожать руку уволенному машинисту и справиться о его дочке Сидни, которую, как ему было известно, Дайк обожал.
– Во всей округе другой такой умницы не сыщешь,- заверил его Дайк.- И к тому же день ото дня хорошеет, мистер Энникстер. Настоящая барышня растет, откуда что берется! Может без запинки от начала до конца прочитать на память «В снегах». Не верите? Ну, так это сущая правда! На будущую зиму она уже по возрасту могла бы поступить в пансион в Мэрисвиле, вот туда я ее и отправлю, если мне очистится не меньше двух процентов сверх затраченного от продажи хмеля.
– А каковы перспективы?
– осведомился Энникстер.
– Вы про хмель? Отличные! Землю я почти всю обработал, нанял человека,
– Вы как тут - уже разделались?
– спросил Энникстер, готовый уйти.
– Не совсем,- сказал Дайк.- Погодите минутку, я с вами немного пройдусь.
Энникстер проворчал, что ему некогда, но тем не менее остался ждать. Дайк снова обратился к клерку.
– Осенью мне от вас потребуется несколько порожних вагонов,- пояснил он.- Я теперь выращиваю хмель и хочу точно знать, какой у вас на хмель тариф. Мне уже раз говорили, но я хочу знать точно. Понятно?
Клерк долго копался в таблицах, так что Энникстер начал терять терпение. Дайк, тяжело опершись локтями о конторку, с беспокойством следил за клерком. Если тариф окажется непомерно высоким, все его планы рухнут, деньги, скорей всего, пойдут прахом, и маленькая Сидни останется без образования. Он уже клял себя в душе, что заранее не выяснил, во что ему обойдется перевозка хмеля, винил себя за легкомыслие, говорил себе, что никто так дел не делает.
– Два цента,- объявил вдруг клерк с холодным равнодушием.
– Два цента с фунта?
– Да, два цента с фунта - но только при полной нагрузке вагона. При меньшем количестве тариф, конечно, будет другой.
Дайк повернулся со вздохом облегчения.
– Я было совсем перепугался,- сказал он Энникстеру, когда они спускались по лестнице,- копается и копается, вычисляет что-то. Два цента - это еще
куда ни шло. Это сносно. А копался он для вида. Знаю я этих железнодорожных подлипал. Видно, вспомнил, что меня уволили, ну и давай ломать комедию, чтоб напомнить мне, какое я ничтожество, раз должен ему кланяться. Не думаю, что это правление учит своих холопов хамить клиентам, но душок здесь именно такон: не мы к тебе - а ты к нам пожаловал, и никуда тебо от нас не деться. А не нравится, так проваливай.
Выйдя на улицу, Энникстер с Дайком завернули в бар гостиницы «Юзмайт» и выпили там по одной; потом зашли в универсальный магазин, где Дайк купил красные домашние туфельки для Сидни. Прежде чем приказчик их завернул, Дайк сунул в носок каждой по десятицентовой монетке, подмигнув при этом Энникстеру.
– Найдет - обрадуется,- сказал он шепотом, прикрывая рот рукой.- Это ей сюрприз.
– Куда теперь?
– спросил Энникстер, когда они снова очутились на улице.- Мне только на почту, а потом домой. Пойдете со мной?
Дайк помедлил в некотором замешательстве, теребя светлую бородку.
– Да нет. Пожалуй, я с вами здесь распрощаюсь. У меня… у меня тут еще дела есть. До скорого!
Они расстались, и Энникстер заспешил на почту. Но в тот день утренний поезд принес непривычно большую корреспонденцию, и, чтобы разобрать ее, потребовалось больше получаса. Энникстер, естественно, решил, что виноват в этой задержке не кто иной, как железная дорога, и при всей ожидавшей публике начал всячески поносить ее правление. Раздражение его все нарастало, и, когда он, наконец, снова вышел на улицу, на ходу рассовывая письма по карманам, внутри у него все кипело. Одним из источников его досады было то обстоятельство, что среди писем, адресованных на ранчо Кьен-Сабе, оказалось письмо для Хилмы Три, причем надписано оно было мужской рукой.
– Ага, опять эта чума Дилани!
– буркнул он себе под нос.- Да что я им, сводник, что ли! Ну что ж, может, эта особа получит письмо, а может, и не получит.
И вдруг Энникстер забыл о письме. Прямо напротив почты, на углу, стояло лучшее на весь деловой квартал здание, занятое различными
«Пошел к Берману деньги занимать,- так понял это Энникстер,- заложишь ты железной дороге свой участочек, и выйдет, что сам сунул голову в петлю. Дурень ты, дурень! Надейся теперь на свой хмель, башка стоеросовая!»
Энникстер пообедал в гостинице «Юзмайт» и выехал из города только под вечер. Он пустил лошадь легким галопом в направлении Верхней дороги, связывавшей Ноннвиль и Гвадалахару, и на полпути догнал отца Саррию в пропыленной сутане, который тащился пешком к себе в миссию. В одной руке у него была плетеная корзинка, в другой - небольшой чемоданчик со святыми дарами. С утра священник отшагал почти пятнадцать миль, чтобы соборовать старого никчемного человека, полуиндейца-полупортугальца, проживавшего в отдаленном уголке скотоводческой фермы Остерманн рядом с каньоном. Домой же ему пришлось возвращаться через Боннвиль, чтобы по пути прихватить корзину, которую прислали ему из Сан-Диего. О чем он был извещен как раз накануне.
Энникстер перевел лошадь на шаг, обрадовавшись случаю поговорить с кем-то.
– Не часто наши с вами дороги сходятся,- сказал он, приноравливая лошадь к медленному, тяжелому шагу Саррии. Священник отер пот с гладкого, лоснящегося лица.
– Наши с вами? Так ведь вы особая статья,- сказал Саррия.- Но в здешней округе, в том числе и у вас на ранчо, живет немало верующих католиков, а в церковь редко кто из них заглядывает. Воскресную мессу еще кое-кто посещает, по большей части мексиканцы и испанцы из Гвадалахары. А вот на неделе утреню и вечерню мне часто случается отправлять в пустой церкви - воистину «глас вопиющего в пустыне». Вы, американцы,- нерадивые прихожане. По воскресеньям спите, а то газеты читаете.
– А как же Ванами?
– возразил Энникстер.- Он-то, наверное, в церкви бывает и утрами и вечерами?
Саррия пытливо взглянул на него.
– Ванами - странный малый, но при всем при том чудесный человек. Побольше бы таких. Только беспокоит он меня. Знаете, я веду ночной образ жизни, как сова. Брожу по саду, захожу в церковь в любой час ночи. Так вот за неделю я трижды видел Ванами в церковном саду и непременно глубокой ночью. Он при
ходил, но меня не спрашивал. Даже ни разу не заглянул ко мне. Это очень странно. Вышел я однажды на рассвете звонить к ранней обедне и вдруг вижу, как он крадется прочь из сада. Наверное, пробыл там всю ночь. Он ведет себя как-то странно. Побледнел, щеки совсем ввалились. Что-то с ним неладно. Я ничего не понимаю. Тут некая загадка. Может, вы бы с ним поговорили?