Среди овец и козлищ

Кэннон Джоанна

– Это частная собственность, – говорит Уолтер. – И я вынужден просить вас уйти.

– Не уйдем до тех пор, пока не найдем Грейс. Так что советую открыть дверь и впустить нас.

Эрик слышит шарканье подошв, толпа продолжает напирать. Голоса крепнут, люди заражаются друг от друга силой и ненавистью. Он чувствует, что в спину ему уперся локоть, подталкивает вперед.

– Я настаиваю… – Уолтер дышит часто, нервными рывками. – Я вынужден просить вас уйти.

У плеча Эрика возникает Тощий Брайан. Молодой человек преисполнен ярости, Эрик знает: это того рода

чувство, что клокочет и кипит в груди, чтобы дать себе выход. Он вспоминает, как, случалось, и сам пылал такой же ненавистью, но со временем научился отшлифовывать ее, точно наждачной бумагой, сглаживать, превращать в нечто более удобоваримое и управляемое.

Толпа готова взорваться в любую секунду. Он понимает это по возгласам, все возрастающему напору. Он смотрит на дверь.

У Уолтера Бишопа нет шансов.

И когда он осознает, что самое страшное вот-вот произойдет, когда готовится взять себя в руки и противостоять напору обезумевшей толпы, откуда-то из самой ее глубины раздается возглас:

– Полиция!

Этот оклик словно развязывает узел. Люди вмиг рассыпаются, разбредаются в разные стороны, идут по мостовой и по тротуарам, ныряют в проулки.

Гарольд Форбс оборачивается, и в ту же секунду Уолтер Бишоп захлопывает дверь.

– Подошли к самому краю, – говорит Эрик Лэмб. – Я уж забеспокоился.

– Забеспокоился? Да ведь он забрал чужого ребенка, Эрик. Украл ребенка, черт побери! – Гарольд оборачивается на дверь.

– Хорошо хоть полиция быстро приехала, а то бы без беды не обошлось, – продолжает Эрик.

Гарольд отходит и снова оборачивается.

– До поры до времени, – грозит он.

Дом номер четыре, Авеню

13 августа 1976 года

– Хочу съездить в больницу. – Я сказала это отцу и матери, сказала миссис Мортон, повторяла то же самое каждую ночь в темноте, когда лежала в постели и пыталась заснуть.

Но они не отвечали. Просто улыбались или пожимали плечами, точно я сказала нечто совсем несуразное. Иногда пытались отвлечь меня конфетами или журналами. А отец всякий раз, когда говорил, начинал фразу с «давайте».

«Давайте посмотрим телевизор.

Давайте пойдем гулять в парк.

Давайте сыграем в «Монополию». Заодно и меня научишь, Грейс».

Но мне совсем не хотелось принимать предложения, что начинались с «давайте». Мне больше всего на свете хотелось увидеть Тилли.

Мама ходила по комнатам, пыталась скрыть тревогу. Пыталась спрятать ее за широко раскрытыми блестящими глазами и улыбкой, такой натянутой и фальшивой, что мне казалось: ни за что и никогда больше не поверю этой ее улыбке.

Часто заходила миссис Мортон. Сидела на кухне с родителями, пила чай с печеньем. Уж не знаю, почему я не замечала этого раньше, но теперь миссис Мортон казалась мне совсем старенькой. Возможно, прежде я была слишком увлечена чаем, или чтением книги, или больше смотрела телевизор, а не изучала ее, но теперь я видела, как сильно она изменилась. Лицо сплошь испещряли мелкие морщинки, и еще челюсть

как-то странно смещалась, когда она жевала.

И вот я решила восстать против всех, когда в один прекрасный день они сидели на кухне и тихо перешептывались за столом.

Я встала в дверях, и шепот тотчас смолк. Мама нацепила фальшивую улыбку, миссис Мортон никак не удавалось изгнать из взгляда грусть.

– Я хочу поехать в больницу, – сообщила я.

Отец поднялся со своего места.

– Давай-ка лучше угостим тебя чем-нибудь вкусненьким, а? Хочешь сладкого заварного крема? Или, может, чипсов?

– Я хочу поехать в больницу, – повторила я.

Отец сел.

– Больница – не самое подходящее место для детей. – Теперь мама улыбалась уже во весь рот.

– Но Тилли там, – возразила я. – А Тилли ребенок.

Отец всем телом подался вперед.

– Тилли очень плохо себя чувствует, Грейс. И будет лежать в больнице, пока ей не станет лучше.

Я заметила, как отец с матерью переглянулись.

– Но она и прежде лежала в больнице, – сказала я. – И нянечки вплетали ей в волосы блестящие ленточки. И ей стало лучше. – Я почувствовала, что к горлу подступил ком, а на глаза навернулись слезы. – И она вернулась домой.

– Думаю, пусть уж лучше за ней приглядывают врачи и медсестры. – Мама тщательно взвешивала каждое слово. – Они должны выяснить, что с ней такое.

– У нее что-то не так с кровью. – Я поняла, что повысила голос, поскольку Ремингтон подошел и сел у моих ног. – Мы должны пойти и сказать им. Возможно, врачи и медсестры этого еще не поняли.

– Им это известно, Грейс, – вступила миссис Мортон. – Как раз и стараются понять, как с этим справиться.

Я смотрела на эту троицу, они смотрели на меня. Непроницаемая стена.

– Я поеду в больницу. Тилли мой друг, и у меня есть для нее подарок. Когда друг попадает в больницу, человек просто обязан навестить его.

Миссис Мортон осторожно опустила чашку на блюдце и посмотрела на моих родителей.

– Мне кажется, – начала она, – иногда детям все же надо разрешать видеться и общаться наедине. Иначе они могут заполнить эти провалы бог знает чем.

Отец кивнул и посмотрел на маму.

Теперь все мы трое смотрели на маму.

– Ладно, – чуть помедлив, сказала она. – Не обращайте на меня внимания. Делайте, что считаете нужным.

– Вот и хорошо, – сказал отец. – Мы едем.

Мама была разочарована. Привыкла к тому, что последнее слово всегда остается за ней.

Дренажная труба

13 августа 1976 года

– Почта! – Кейти кинул на колени Шейле пачку писем, и его велосипед тут же скрылся за углом гаража.

– Господи боже, Кейти! – Шейла открыла глаза и выпрямилась в шезлонге. – Так и сердечный приступ получить недолго.

Одно из писем было весьма необычное – в белом конверте, а адрес напечатан на машинке. Она сразу выхватила его из пачки, остальные коричневые конверты посыпались на траву. Брайан наклонился, стал их подбирать.