Срочно нужен гробовщик (Сборник)
Шрифт:
«В поте лица» — семьсот страниц с лишком, мозольный труд Сайласа Уикли, бытописателя английской деревни. Судя по первому абзацу, положение вещей по сравнению с предыдущей книгой существенно не изменилось: снова лежит в родах мать; отец в очередной раз отложил уплату налогов; старший сын, на которого возлагалось столько надежд, знай налегает на выпивку, вот и сегодня заложил за воротник и свалился в сенях; младший — лежит со сложным переломом, а дочь уложил в постель заезжий гастролер. Погода мерзкая, льет обложной дождь, а выглянет из-за туч солнце, и от кучи навоза потянется в небо легкий
Обложку романа украшает резкая черно-белая графика. Ниже в стопке — изысканная безделка под названием «Бальные туфельки», полная легкомысленных причуд и затейливых нелепиц: с шутливой снисходительностью Руперт Руж повествует о пороке. Сначала ужасно смешно. Но на третьей странице замечаешь, что Руперт неплохо усвоил урок другого остряка — Дж. Б.Шоу, который хоть и не отличался снисходительностью, но в шутке понимал столько же, это ему принадлежит честь открытия: чтобы прослыть остроумным, достаточно всегда и всюду использовать парадокс, такой удобный и простой в обращении. А заметив это, видишь намерения автора за три предложения вперед.
Красная вспышка выстрела на фоне ночного неба — обложка последнего романа Оскара Оукли. Бандиты цедят слова — синтезированный американский сленг, не слишком уместный, а что еще хуже — ничего общего с настоящим. Блондинки, сверкающие никелем бары, бешеные гонки с преследованием. Чушь собачья.
В «Деле о потерянном консервном ноже» Джона Джеймса Марка на первых двух страницах — три процедурные ошибки; хоть за это спасибо, Грант развлекался, сочиняя в уме письмо автору.
Внизу лежала тоненькая голубая книжка, Грант совершенно не помнил, о чем она. Кажется, что-то очень серьезное, со статистикой. Мухи цеце, калории или сексуальное поведение, в общем, что-то в этом роде.
Даже и тут он знал, что будет на следующей странице. Неужели никто в целом мире не способен хоть сколько-нибудь отойти от шаблона? Неужели все должны придерживаться какой-нибудь формулы? Нынешние писатели, как же они боятся обмануть ожидания публики! «Новый Сайлас Уикли», «новая Лавиния Фитч» — все равно что «новый кирпич», «новая расческа». Нет чтобы сказать: «новая книга такого-то», неважно, кого именно. Публику интересует не книга, а то, что она новая. Какой она будет, читатель знает наперед.
Вот если бы остановить все печатные машины — хотя бы на время жизни одного поколения, подумал Грант и отвел от стопки книг скучающий взгляд. Давно пора объявить литературный мораторий. Хорошо бы какой-нибудь супермен изобрел луч, который сделает невозможным производство книг. Если бы это случилось! Тогда человеку в его положении не натащили бы столько дряни, и властная малютка дрезденского фарфора не стала бы докучать ему всякой чепухой.
Услышал, как открывается дверь, но даже ухом не повел. Отвернулся к стене в прямом и переносном смысле.
Кто-то приблизился к койке — Грант притворился спящим, чтобы с ним не заговорили. Опять вязкое глостерширское сочувствие или ланкаширская бойкость! Осточертело. И в ту же секунду на него повеяло нежным ностальгическим запахом луговых трав Грасса.
Приоткрыв один глаз, Грант искоса взглянул на нее. Марта склонилась проверить, спит ли он, выпрямилась и, хотя трудно такое вообразить, застыла в нерешительности, разглядывая стопку явно не прочитанных книг. В одной руке она держала еще две книги, а в другой — большой букет белой сирени. Интересно, она выбрала белую сирень, потому что считала эти цветы самыми подходящими для зимы (сирень украшала ее театральную уборную с декабря по март) или оттого что они удивительно шли к ее черно-белому туалету? На ней была новая шляпка и, как обычно, жемчуг, тот самый жемчуг, который Гранту однажды удалось ей вернуть. Марта была очень красива, совершенная парижанка, ничего от больницы, как славно-то!
— Я тебя разбудила, Алан?
— Нет, я не спал.
— Я, похоже, собралась подарить эскимосу холодильник, — сказала она, небрежно опустив книги рядом с другими, отвергнутыми. — Надеюсь, мои тебе понравятся больше. Как тебе показался этот букварь для подростков? Наша Лавиния превзошла самое себя. Неужели ты даже не открыл книгу?
— Я ничего не могу читать.
— Что, очень больно?
— Я страдаю. Но руки и ноги тут ни при чем.
— А что тогда?
— Кузина Лора называет это «шипами скуки».
— Бедный Алан. Твоя Лора права. — Она вынула нарциссы из вазы, слишком большой для них, уронила их в раковину умывальника великолепным актерским жестом и поставила в вазу сирень. — Говорят, скука — это непреодолимое, граничащее со страстью стремление зевать, а между тем это просто мелкая, гнусная пакость.
— Гнусное ничто, пакостное ничто. Словно тебя секут крапивой.
— Ты бы чем-нибудь занялся. У тебя есть время думать.
— «Осмысли счастья миг»?
— Осмысли, что с тобой происходит. Подумай о душе. Займись философией, йогой, например, или чем-нибудь в этом роде. Хотя, кажется, аналитический ум не склонен к абстрактному мышлению.
— Я уже подумывал об алгебре. Но мне так надоела геометрия проклятого потолка, что никакую математику душа не принимает.
— Ну что ж. Вырубные картинки человеку, лежащему навзничь, тоже не предложишь. А как насчет кроссвордов? Если хочешь, я могу достать целую книгу.
— Боже избави.
— Тогда ты можешь сам составлять кроссворды. Говорят, это еще интереснее.
— Возможно. Только словарь весит добрых пару килограммов. А потом я никогда не любил заглядывать в справочники.
— Ты в шахматы играешь? Я что-то не помню. Шахматные задачки, а? Мат в три хода, белые начинают и выигрывают?
— Шахматы представляют для меня только художественный интерес.
— Как художественный?
— Ну да, короли, слоны, пешки или как их там, они очень красивы. Изысканно красивы.
— Замечательно. В следующий раз принесу тебе шахматы, играй на здоровье. Ну ладно, ладно, как хочешь, можно без шахмат. Тогда займись теоретическим расследованием. Как в математике. Найти решение какой-нибудь нерешенной задачки.