Сшитое сердце
Шрифт:
– Я целыми днями рыла землю в поисках обычной шкатулки для рукоделия!
Мать стянула с головы шерстяную косынку, спутанные серебряные волосы рассыпались по темной шали. И тогда она рассмеялась открытым, освобождающим смехом, она смеялась долго и сияла в ночи, будто еще одна луна. Она смеялась, и дочь вторила ее смеху, и обе катались по земле, не боясь испортить одежду.
Наконец Франсиска поднялась и села рядом с оливой. Ее глаза утратили нездоровый блеск, зрачок уже не заполнял радужку, веки не трепетали, будто ноздри испуганного животного. Ее взгляд сделался спокойным, он больше
– Уже поздно. Пойдем домой.
Бабочка
И тогда для моей матери настало время цветных ниток.
Они ворвались в ее жизнь, и она увидела мир по-другому.
До того в ее повседневной жизни только и было цветного, что олеандр, страстоцвет, мякоть смоквы, апельсины и лимоны, охристая земля оливковой рощи, небесная синева, сумерки, орарь священника, платье Мадонны, картинки с изображениями святых, пыльная зелень местных деревьев и несколько неуловимых бабочек – вот и все, она подсчитала. А в этой шкатулке было так много катушек, так много оттенков, что казалось – не может для каждого найтись название. Многие цвета были ей совсем незнакомы – вот как у этой нитки, до того блестящей, будто свили волокна света. Она дивилась, как неуловимо синий переходит в зеленый, оранжевый – в красный, а розовый – в фиолетовый.
Синий-то, конечно, синий, но какой синий? Полуденная синева летнего неба, приглушенная синева того же неба несколько часов спустя, темная синева ночи, перед тем как она превратится в черноту, мягкая, выцветшая синева платья Мадонны и все эти незнакомые оттенки синего, каких не бывает на свете, смешанные, более или менее разбавленные зеленым или красным.
Чего от нее ждали? Что она должна была сделать с этой новой палитрой, которую ночью подарил ей голос?
Забросать красками приглушенную зимнюю деревню. Вышить прямо на мерзлой земле яркие цветы. Наполнить пустое небо пестрыми птицами. Раскрасить дома, подрумянить оливковые щеки матери и ее обветренные губы. Ей не хватит на все это ниток, да и жизни не хватит.
И она стала смотреть, что найдется в доме.
На столе не было скатерти, на окнах не было занавесок, на полу не было ковра, и салфеток у них не было, и ничего не было. Не было ткани, на которой можно вышивать.
Были простыни, да и тех мало.
– Простыни должны оставаться белыми, – сказала мать.
Две шали и две мантильи.
– Все это должно оставаться черным, – сказала мать.
Нательное белье.
– Белое опрятнее, – сказала мать.
– А мои юбки, мои блузки? – спросила Фраскита.
Две смены одежды на все про все, она носила их попеременно.
Она вообразила, что ей это позволят, что можно переступить через обычаи всего края? Здесь не принято носить цветное! Говорят, в других местах, в других деревнях девушки по праздникам наряжаются, но только не в Сантавеле! У наших женщин нет ни лент, ни прочих украшений!
– Потому что никто им этого не привозит и не продает, – объяснила Фраскита. – А если я буду одеваться в цветное только дома?
Тогда
– Я буду реже выходить из дома!
А на все то время, пока будет вышивать, она что, голая останется? Будет сидеть голая в своей комнате, с иглой в руке?
– В рубашке!
Еще куда ни шло – черные и белые цветы и птицы, коими она в последнее время заменяла штопку. Эти выдумки можно было разглядеть, только очень внимательно присмотревшись, так что отец пока не заметил сказочного бестиария, поселившегося на его штанах. Но что за прихоть эта ее жажда красок! Прекрасно без них обходились!
– Только не я!
Мать заплакала.
– Дай мне старый мешок! – Фраскита не унималась.
Мать нашла для нее истрепанный мешок. Он совсем расползался, юная швея сумела выкроить из него только полоску шириной в несколько сантиметров.
В углу комнаты висела на ниточке паучиха, ткала свою паутину.
– Я скоро выучусь прясть и ткать.
А пока упрямица разглядывала лежавший у нее на коленях лоскут мешковины и обдумывала, что можно с ним сделать.
Она долго на него смотрела.
Как раз тогда в эти края и приехала племянница сеньора Эредиа. С тех пор, как умерла его жена, здесь не видели нарядных женщин.
В следующее воскресенье она пришла к мессе.
Народу собралось больше, чем обычно, особенно мужчин.
Весна в том году была ранняя, она так и ворвалась в церковь.
Жаждущая красок Фраскита подстерегала платье племянницы.
И вот тусклые серые ткани расступились, пропуская белоснежный шелк. Белый цвет сразил швею. Платье углубилось в тень нефа.
К белому моя мать вернется позже.
Платье легло широкими складками на дерево первой скамьи.
Чтобы понять белое, надо овладеть красками, всеми красками.
Внезапно что-то затрепетало в обтянутых тонким кружевом пальцах, и тут же развернулось алое крыло. Крыло быстро билось и казалось огромным в крохотной руке. Эта вещь, беспрестанно встряхиваясь, раскрываясь и опадая, как горло индюка, заворожила Фраскиту. Она так увлеклась, стараясь рассмотреть вышивку на красной ткани, что не слышала ни слова из проповеди.
Веер! Она сделает веер!
В тот же день она достала свой лоскут мешковины и принялась за работу. Из осторожности она, придумывая новые стежки и осваивая цвет, сначала использовала обрезок ткани. И, пока нитка порхала в воздухе, на острие иголки напоролась неизвестно откуда взявшаяся бабочка.
Случается, мы прерываем прогулку и даже забываем, куда шли, остановившись у обочины дороги и засмотревшись на какую-нибудь мелочь, полностью уйдя в созерцание. Частица пейзажа. Пятнышко на странице. Взгляд цепляется за пустяк, который внезапно рассеивает нас, разрушает, а затем понемногу восстанавливает. И тогда мы продолжаем прогулку, а время течет дальше. Но что-то произошло. Бабочка задела нас, мы дрогнули, а она улетела и, может быть, унесла с собой крохотную частицу нас, наш долгий взгляд, упавший на ее развернутые крылья. И мы, одновременно отяжелевшие и ставшие более легкими, идем дальше своим путем.