Ссыльный № 33
Шрифт:
Пятницы же бывали у него днями особого значения. В эти дни он редко ходил на службу, уж разве в самых необходимых случаях, по причине особой нужды в нем со стороны иностранцев.
На собраниях у него бывало по-прежнему шумно, и по-прежнему посетители были чрезвычайно разнообразного направления мыслей и положения. Иные вспыхивали в его доме и внезапно погасали где-то в темных пространствах столицы, так что Михаил Васильевич их уж больше не видывал.
Вспыхнул Тимковский, проговорил шесть «пятниц» и умчался в Ревель — пропагандировать фурьеристские идеи; замелькал Плещеев и вдруг исчез в Москву — тоже с мыслью создать кружки; Данилевский, Ханыков, Дебу, Баласогло, Ольдекоп, Черносвитов и прочие то появлялись, то скрывались в своих
Словом, не было единого русла в этой многоводной реке. Михаил Васильевич, впрочем, и не тужил по руслу: свою роль он полагал во внушении и в передаче обществу высоких социальных идей. И тут он вполне и во всем успевал, завоевывая себе должное признание. Одно только его частенько смущало — это были кружки из его же посетителей, которые велись где-то на стороне, помимо его, и, видимо, заняты были вопросами и делами, до которых не проявлял внимания всеми ценимый Михаил Васильевич.
В одну из «пятниц» у Петрашевского Федор Михайлович решил прочесть присланное ему Плещеевым письмо Белинского к Гоголю по поводу злополучного сочинения «Выбранные места из переписки с друзьями».
Федор Михайлович близко подсел к столу, вынул Из левого нагрудного кармана несколько листков бумаги, положил их с твердостью, сквозь которую замечалось и волнение, на стол и, подперев правой рукой голову, начал читать, сперва тихо, но постепенно все более и более разгорячаясь. Слова выговаривались с четкостью и с возмущением, словно Федор Михайлович слышал в себе голос самого Виссариона Григорьевича и доподлинно передавал его. С особым ударением он произносил значительнейшие, по его мнению, фразы — касательно России и ее судеб. С повышением в голосе было произнесено: «Она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек…» Федор Михайлович вскоре отнял пальцы от правого виска и в обе руки взял листочки, еще выразительнее продолжая чтение, — а по части чтения он стал, по общему признанию, большим мастером: «Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права (при этом Федор Михайлович оторвался от листочков и взглянул на всех слушавших, окаменевших в своем внимании), отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть».
Все заметили, что эти слова, столь проникновенно произнесенные, были чрезвычайно значительны для самого чтеца.
Когда Федор Михайлович кончил, все переглянулись и минуты две помолчали.
— Слова из самой души!
— Великая сила слова!
— И любовь, господа! Любовь к народу! Любовь и к Гоголю! — послышались голоса с разных углов.
Федор Михайлович встал и, свернув листочки, осторожно вложил их в боковой карман. Все заметили, каким задумчивым стал его взгляд, какими встревоженными стали его глаза.
К нему подошел Михаил Васильевич.
— Вы так читали, — сказал он, — что мне казалось, будто дух Белинского витал тут, среди нас…
— Истинно восхищаюсь многими мыслями в письме, — ответствовал Федор Михайлович, глядя прямо в глаза Петрашевскому. — Много, много правды и не менее любви. Но и желчь тоже есть, и она напрасна, совершенно напрасна. Из злобы не рождается положительное начало, уверяю вас.
— Благородное негодование, Федор Михайлович, превыше упреков, — был ответ Михаила Васильевича. — Что с того, что форма желчная! Мысль-то в ней зато встает со всей справедливостью.
— О да! Сие — уж неопровержимо, — с довольством заключил Федор Михайлович.
Гневные и благородные чувства Белинского растревожили всех присутствовавших.
— Это речь друга, это слова настоящей и нелицеприятной любви, — поддержал общий вывод Ахшарумов. Он не мог усидеть на месте и, взволнованный, встал. — Ведь назначение человека, господа, — счастье. Человек имеет все права на счастье. А посмотрите на него: счастья у
Споры собиравшихся у Михаила Васильевича все более и более становились строже и даже искуснее. Михаил Васильевич весь, без остатка отдавал себя пропаганде высоких мыслей и провозглашал любовь ко всем ближним и нуждающимся.
Чрезвычайное оживление в пятничные вечера вносил Ястржембский, каламбурист и весельчак. Михаил Васильевич снисходил к его шуткам и порою даже одобрял их.
В пятницу 18 марта Иван Львович разошелся насчет науки. Посетители впились в оратора.
— Из всех наук самая высшая и добродетельная для человечества — это наука социальная, — объяснял Иван Львович, разглядывая нежно-голубыми глазами присутствующих. — Сия наука, заметьте себе, — страшная, особенно для министров и великих князей, но мы ее не боимся. Пусть повелевают называть ее статистикой. Будем называть статистикой, уж если на то пошло. Пусть будет статистика, да зато наука настоящая, а не какое-нибудь богословие. Что это за наука — богословие? Бредни одни. Это наука притеснителей и инквизиторов. Она покровительствует богатым, раздает чины, ордена и награды, яко на небеси, тако и на земли, и проповедует чиноманию, — вот такую, какой болен весь Санкт-Петербург. Она — рабыня престола, а высший ее богдыхан — глава притеснителей народа. Какая же цена такой науке, господа? На бирже Европы она ценится высоко, но биржа-то сама рассыплется в прах в ту минуту, когда народы поймут настоящую науку — социальную.
Иван Львович в совершенстве знал политическую экономию и свою речь щедро пересыпал мыслями из Прудона и Фурье.
По окончании беседы он тихонько вдруг обратился к Михаилу Васильевичу:
— Не скажете ли, любезный друг, кто это сидит у самой печки на низеньком стуле и сверлит глазами пространство?
— Это недавний мой сослуживец в департаменте внутренних сношений, — пояснил Михаил Васильевич, — лишь два месяца, как определен на службу. Итальянец, по фамилии Антонелли, Петр Дмитриевич, живет на Большой Морской, вместе с Толлем, в отеле Боса. Чрезвычайно пытливый чиновник и с умом довольно просвещенным. Любопытствует насчет фурьеризма и европейской политики.
— А физиономия-то у него как у жареного поросенка, — мигом определил Иван Львович и расхохотался в свои широкие усы.
Антонелли сидел в отдалении и узенькими глазами обводил всех присутствовавших, и более всего — говорившего Ивана Львовича. Когда посетители начали уже расходиться, он осторожно подошел к Михаилу Васильевичу и мягким, растягивающимся голоском спросил:
— Не имею чести и удовольствия знать литератора Достоевского… А хотел бы…
— Будет в следующий раз, увидите, — пообещал Михаил Васильевич.
— Весьма заинтересован… Я, знаете ли, читал «Бедные люди»… Чувствительная поэзия, почти Бернарден де Сен-Пьер… и столько любви к человеку… столько сострадания…
Петр Дмитрич посмотрел чуть-чуть вверх и остановился в задумчивости. Узкие глаза его тускло поблескивали на круглом бритом лице. Он стоял перед Михаилом Васильевичем во весь свой высокий рост и пожимал плечами, точно ему было неловко оттого, что он выше Михаила Васильевича.
— Чрезвычайно ценю поэтические минуты в жизни, любезный Михаил Васильевич, — запел он, изредка и пугливо подымая глаза кверху, так, что казалось, будто он ждет, что вот-вот потолок обрушится. — Каждый воскресный день уж я непременно выезжаю в театр, — так завелось у меня еще с тех пор, как стал студентом. В семь часов извозчик дожидается у моего крыльца, я сажусь и качу… Тамбурини… Фрецоллини, Сальвини. Душа в восторге, и трепет, знаете ли, трепет тут… — И он при этом правой рукой погладил свою грудь.