Ссыльный № 33
Шрифт:
— Упивайтесь, Федор Михайлович, упивайтесь! — тем не менее подогревал медик своего пациента.
Степан Дмитрич, однако, на сей раз подметил на лице Федора Михайловича совершенно особую тревогу. Видно было, что муки творчества перебивались какими-то иными муками.
— Откройтесь, друг, — ласково потребовал он.
Федор Михайлович открылся во всех подробностях насчет пятисот рублей и с сокрушением добавил:
— Теперь я с ним и его, то есть одной своей капелькой души я «его». Отдать же сейчас эту сумму я никак не в состоянии. Да он сейчас и не возьмет.
— Возьмет! — решительно настаивал
Федор Михайлович робко улыбался. Предчувствие того, что он и в самом деле скоро разделается с долгом Николаю Александровичу, подымало его на целую ступеньку.
— Э-э-эх! — покачивал головой Степан Дмитрич. — Да ведь все-то ваши фурьеристы — точнехонький народ. И цивилизация-то им нужна только для верного счета. Они и с вами не просто говорят, а словно логарифмируют: дескать, Федор Михайлович заслужен в том-то и в том-то смысле и, следовательно, может стоять на своем посту, как шахматная фигура-с. Вот и определяют вам ваш пост. Не удивляйтесь, любезнейший друг, и не отстаивайте своей собственной клятвы насчет золотого века и тому подобных заманчивых вещей. Гнев эпохи, буря и натиск и прочие многосторонние чувства тут только приправа господ журналистов.
Степан Дмитрич, начав наставлять Федора Михайловича, уж никак не мог остановиться и объявил ему в довершение своих благонамеренных мыслей, что его, Федора Михайловича, подстерегает лиходейка судьба и что он, сам того не замечая, приближается к настоящей и зловещей бездне, перед которой ему и надлежит непременно задержать свои шаги.
— Клятва — вещь хорошая, но надо тонко разбирать, во имя чего клясться. А если вы поклялись, что перепрыгнете через бездну, мое дело — удержать вас. Удержать непременно-с.
Федор Михайлович ощущал в голове усилившийся после чрезвычайно сумбурных речей Степана Дмитрича жар. В глазах было тепло-тепло, и ключики Николая Александровича назойливо звенели, как тонкая струна в легчайшей тишине, словно было еще совсем раннее утро и весь мир спал, а Федор Михайлович только что пробудился ото сна, обрывки которого еще яснели в сумеречном сознании. Федор Михайлович протянул гребешком по волосам и задвигался в креслице.
— Знаю, знаю, что говорю против сокровеннейших ваших желаний и замыслов, но говорю единственно из расположения к вам, Федор Михайлович, и потому, что ощущаю великую печаль о путях ваших.
— Да не то, не то! — воскликнул Федор Михайлович. — Ведь логика-то спутана, Степан Дмитрич, спутана вся как есть. Положим, я верю, что прилетит птица Каган, а вы не верите в ее прилет. Так как же вы из наших двух вер мыслите создать одну веру, да при этом выбираете еще вашу, вам принадлежащую веру? Ведь я-то не могу переступить через свою собственную веру, и никакой Бокль ни в чем не убедит меня, если во мне пребывает вера, ничуть не меньшая, чем у Бокля. Ведь моя-то вера не менее законная, чем ваша.
— Беззаконная! — смею уверить вас, Федор Михайлович. Ваша вера и есть беззаконная. И не потому, чтоб меня тут прельстил каламбур. Нет, нет. Дело тут даже не в каламбуре, а в том, что вашей вере нужна основа. Одного предсказания мало. Ведь фантастический элемент надо основать на
— Не отвлеченные выводы, а самые наиположительные, Степан Дмитрич. Наша современная история своей пошлейшей глупостью и жестокостью превосходит всякую фантастику. Не забудьте этого.
— А вы-то что ж хотите поставить на место истории?
— Жажду усыпать всех земными благами, кои принадлежат всем. Вот цель! Цель не последняя в желаниях человечества, идея немалая в истории нашего народа. Да-с!
— Кругленькие, кругленькие словечки, спору нет. И вот в чьей вы власти, любезнейший Федор Михайлович? Сокрушаюсь и скорблю.
Федор Михайлович сложил руки ладонь в ладонь. Было ужасно жарко. В голове словно висела паутина под знойным солнцем, а ключики! Ключики-то звенели и звенели до боли, до исступления.
— Так вы говорите — логика спутана? — Степан Дмитрич даже засмеялся, вспомнив насчет логики.
— Спутана, — сухим языком проговорил Федор Михайлович и бросился к стакану с водой. — Спутана до невероятия. Так что не ведомо никому, где хаос и где совершенный мир, кто проклят и кто благословлен. Вот в каких надо разобраться величайших загадках. Тут мало Гоголя или Белинского. Тут надо призвать в свидетели народ, народный голос услышать, — с горячностью говорил Федор Михайлович.
— Эк до чего договорились вы, Федор Михайлович! «Народный голос»! Да вы слыхали, например, когда-нибудь звездное пение? Хе-хе-хе…
— А может быть, и слыхал, Степан Дмитрич… А что, если даже наверняка слыхал? А? Тогда как?
— Фантасмагория, уверяю вас, — не без раздражения заметил Степан Дмитрич. — И к тому же тоска по красноречию — и только-с. Впрочем, таково уж наше национальное свойство, и тут ничего не поделаешь. Нигде так не мечтают во всем земном шаре, как в Петербурге, и это вы вполне верно определили в ваших же писаниях. Точнейшее наблюдение-с.
— Есть вещи, о которых нельзя не мечтать. Мало того — о таких вещах преступно только мечтать, они выше всей нашей грошовой суеты и стоят того, чтобы ради них и крест принять, хоть маленький, хоть почти игрушечный, а крест.
— Вот что?! Пострадать, значит, разбирает вас? Пророческая и страдальческая тропа манит-с? Друг мой, все это развозившиеся нервы.
Федор Михайлович быстро встал и заходил по комнате.
— С жорж-сандовским неизъяснимым благородством вы возмечтали усыпать весь мир благами, — тише и проникновеннее произнес Степан Дмитрич. — Цель гениальная, и именно потому, что она гениальная, она-то и не по плечу нам (не вам, конечно, а нам вообще…). Такая цель может пленить и увлечь фантастический ум, как всякая подсочиненная идейка, но она — всего-навсего лишь «возвышающий обман», и вы ее же сами возненавидите, Федор Михайлович. Попомните мое слово: возненавидите и осмеете, как уже осмеяли многое, чему лишь недавно поклонялись… хе-хе-хе… Вам жарко? Разумеется, истина в огне испытывается. Очистительный огонь! Подите усните маленько, улягутся загадки, возмущающие вас, и тогда не придется позировать всему свету свою безграничную любовь. Вот так, вот так. Приникните к подушкам. Растревожил я вас, тоже ведь жажда принципов одолевает…