Сталь и шлак
Шрифт:
Дальше стало еще легче. На стоянке, когда Елена вышла с ребятами из вагона, к ней подошел суровый на вид старик в овчинном тулупе.
— Ваши дети? — спросил он, насупив седые брови.
— Мои, — удивленно и немного встревоженно ответила Елена, не понимая, что ему надо.
— И этот ваш? — Старик кивнул на Вадимку.
— И этот мой!
— А не Сергей Петровича это сынок?
Елена смутилась:
— Да, Сергея Петровича.
— Ну то-то же! — Старик усмехнулся и ушел, оставив Елену в состоянии смутной тревоги.
На другой день он появился снова, кряхтя, залез в
— Кто вы? — растроганно спросила Макарова.
— Дед, — улыбнувшись, ответил Дмитрюк. — Вы ему матерью теперь приходитесь, ну, а я дедушкой придусь.
— Мама, а это не дед-мороз, только без бороды? — громко спросил Виктор после того, как Дмитрюк ушел.
В вагоне рассмеялись, а Дмитрюка с тех пор стали звать дедом-морозом.
Старик появлялся ежедневно. Где и как он добывал молоко — никто не знал, но было ясно, что доставалось оно ему нелегко.
Однажды он появился уже вечером, сконфуженный и злой.
Молоко в бутылке створожилось, и Дмитрюк вынужден был рассказать, что купил его рано утром в далеком селе, опоздал на станцию и отстал от эшелона. Ему удалось кое-как догнать своих, забравшись на паровоз санитарного поезда.
У Марии Матвиенко тоже нашелся свой дед-мороз. Правда, у этого «деда» не было ни бороды, ни усов, и глаза его глядели молодо, почти по-мальчишески, но свои обязанности он выполнял не хуже Дмитрюка. Это был Шатилов. Увидев Марию на одной из остановок, он всерьез взялся ей помогать и даже перебрался в вагон, к величайшему неудовольствию остальных. Шатилов быстро расширил круг своей деятельности, взяв под опеку и детей Пахомовой. В вагоне сразу успокоились.
Дмитрюк сердито сопел, когда видел, что проворный Шатилов возвращается с более богатой добычей, чем он, и мастер вынужден был делиться с дедом, чтобы не обижать его.
На небольшом полустанке, где, по всем признакам, предстояло задержаться надолго — воинские поезда шли опять по обоим путям, — начальник эшелона, бывший работник заводского профессионального комитета, однорукий, пожилой, по юношески бодрый человек, собрал у паровоза всех мужчин-одиночек. Их оказалось около семидесяти, и, чтобы всем было слышно, начальник взобрался на лестницу паровозной будки.
— Дмитрюка вы все знаете? — спросил он, держась рукой за поручни.
— Знаем, — ответили некоторые.
— А Шатилова?
— Знаем, — ответили все. Кто на заводе не знал Шатилова, если не в лицо, то понаслышке!
— Почему их обоих во втором вагоне зовут дедами-морозами, знаете?
Этого никто не знал, и начальник рассказал, почему Дмитрюка и Шатилова зовут дедами-морозами. Потом, упершись плечом в поручни лестницы, он достал список женщин с детьми, ехавших без мужей, прочитал его и предложил взять шефство над этими женщинами.
— Ты придумаешь, однокрылый! — крикнул кто-то из собравшихся. — Мало того, что холостякам из нашей лавки, кроме хлеба, ничего не дают, так еще и других корми?
На него зашикали.
Начальник поднял вверх руку, державшую список.
— Вы Васю Бурого все знаете? — весело спросил он.
— Все, — хором ответили мужчины.
— Ну так чего же
— Мы с тобой разве когда неправду говорили? — в тон ему откликнулся Бурой.
Все засмеялись так же дружно, как минуту назад шикали и ругались.
— Начальником отряда дедов-морозов назначаю Дмитрюка, комиссаром… — однорукий пытливо осмотрел собравшихся, — комиссаром у каждого будет собственная совесть.
И он спрыгнул вниз.
В тот же день члены отряда дедов-морозов приступили к делу, кто как мог и кто как умел.
Дни проходили спокойно, но по ночам прилетали немцы, бомбили, обстреливали из пулеметов. На больших станциях наши зенитные батареи не давали им развернуться, но на полустанках и в пути они разбойничали смелее. Порой казалось, что эшелон уже вышел из опасной зоны. Две-три ночи проходили спокойно, но потом самолеты появлялись снова.
В одну из ночей от зажигательных бомб загорелось несколько вагонов в хвосте эшелона, в том числе и вагон с чертежами заводского архива. Это случилось на перегоне, в степи. Воды нигде не было, и пламя быстро охватывало ящики с чертежами.
Обезумевшие, обгоревшие люди ломали борта вагона, вытаскивали огромные ящики, тушили пламя землей, одеялами, одеждой. Бесценный груз неминуемо погиб бы почти весь, но машинист того эшелона, который шел следом, отцепив свой паровоз, примчался на выручку. Поливая ящики водой из пожарного насоса, он сумел спасти большую их часть.
На другой день во втором вагоне наступило уныние.
Шатилов не появлялся совсем: с обгоревшими руками и лицом он лежал в вагоне для больных и, испытывая мучительную боль, с тоской думал о том, сохранится ли у него зрение, или он навек останется слепым.
Дмитрюк подошел к вагону и вызвал Елену. Руки у него были в волдырях, он беспомощно держал их, широко растопырив пальцы. Бровей у деда не было, один ус обгорел, а другой хотя и побурел, но по-прежнему торчал кверху.
— Остались ребята без молока, — сокрушенно сказал он. — А это?.. Это обрастет, — успокоил он Елену, испуганно смотревшую на его обезображенные усы. — Может, еще черные отрастут или хотя бы рыжие… — Когда она взглянула на его пальцы, он помахал рукой: — И это заживет. До Урала не так далеко, но долго. — Он ушел к своему вагону, раньше чем Елена смогла сказать ему хоть одно слово.
Дмитрюк огорчался напрасно. Его обязанности исполнял теперь Василий Бурой. У Бурого тоже было обожжено лицо, но руки не пострадали.
2
Восемь суток подряд, держа курс на Сталинград и останавливаясь лишь ночью во время сильных дождей, делавших проселочные дороги непроезжими, шли машины с командным составом завода. В пути они обгоняли вереницы подвод, отары овец, табуны лошадей и стада рогатого скота.
Первое время Дубенко беспробудно спал. Его будили только отдаленные разрывы бомб: с ними было связано острое чувство тревоги за завод. Но, открыв глаза и оглядев степь, Дубенко снова засыпал. Даже когда немецкий самолет снизился и обстрелял машины, не проснулся. Его сонного вытащили из кузова и уложили на землю.