Сталинград. Том третий. Над нами мессеры кружили
Шрифт:
В голове пулемётчика Зорькина клубился кипящий ком мыслей…Пенная злоба поводила губы. А в тёмно-песочных, с пороховой искрой, глазах читалось:
«Ето ж, как прикажешь понимать, командир? Мы кровь проливая, товарищей боевых теряя…Ещё за етой немчурой поганой, дерьмо должны выносить? Да насрать на них сволочей, засыпать вшами и растереть! Ето ж, кто на чью радость…нас выгнал из родных краёв и кинул на смерть! Мы али они – фашисты пр-роклятын? Не из-за них ли крестовых сук, мы вторую годину на брюхе под пулями ползаем? Оторванные от своих баб и детёв…Чужую пшеницу – рожь сапогами да танками давим! Не из-за них ли паскуд рыжих, мы второй год в окопах гнилой хлеб с червивым мясом жуем…И за етой
Зоря, до глубины души задетый за живое, остановил мёрклыё взгляд на чисто выбритых щеках майора и надавил:
– За что, командир? Кому я виноват?
– Три наряда вне очереди, – ломая взгляд Зорькина, обрубил Танкаев.
– Есть три наряда вне очереди, – вставая в строй, в хмурой тоске процедил Зоря, и зло усмехнулся: – Только, если можно, на кухне…
Стрелки гоготнули божьими жеребцами, но тут же притихли, как тополиный колок, перед грозой. Знали с «Абреком» шутки плохи. Командир Танкаев дюже суров, коли вопрос касается воинской выучки и дисциплины. «Тяжело в ученье – легко в бою» – этот суворовский постулат, всегда был руководством к действию в подразделениях Магомеда Танкаева.
– Это что ж получается, товарищи бойцы? – Он резанул взором всех сразу. – Нынче наша дивизия будет укомплектована свежими силами. Я получу батальон. В нашу фронтовую семью…вольются сотни новых воинов…А вы-ы!..Моя опора – истребители танков…Моя гордость, мой щит и меч…Вах! Какой примэр вы покажете им? Рэмэнь на яйцах, сапоги в смятку, каска набекрень?
– Да уж покажем…
– Разговорчики! – цепно рявкнул старший сержант, на загудевших шерщнями стрелков.
– Нет, товарищи бойцы, – едко усмехнулся майор, – такой «пулемёт» не пройдёт. Хо! Пэрвая встреча с вами, после санбата…и что же я вижу? На первом же построении исключительная расхлябанность и разгильдяйство! А между тем, командование, направляя меня сюда, поставило задачу. Чтобы будущий 2-й батальон, стал примером для всего нашего 472-го ударного стрелкового полка! Примером во всём: в боевой и политической подготовке, в дисциплине и в ношении формы. В боевой подготовке батальона нэ будет решительно ни-ка-ких поблажэк. Ни смотря на ваши боевые заслуги…Впереди нас ждут отчаянные бои, ночные броски и боевые трэвоги, товарищи! Война, сами знаете…не прощает ошибок. Я же хочу, чтобы все вы остались живы, дошли до Победы…Но уж если…суждэно погибнуть за Родину, то погибнуть геройски, как подобает воину с оружием в руках, глядя смэрти в глаза, забрав с собою, как можно больше фашистов…а не поджав хвост, умоляя врага о пощаде. «Предателям и изменникам, – говорили мои прэдки, – лучше лежать под землёй, чем находиться на земле.» теперь это, вам, говорю я.
Ну, а с фрицев, – Магомед Танкаевич по-свойски подмигнул ефрейтору Зорькину, – мы, конечно, спросым! Клянусь землёй, за всё спросым… Они шакалы, за это и так собственной кровью – мясом платят. Но, вы то – советские бойцы, по какому праву позорите Красную Армию? Короче: привести себя в надлежащий вид! Постираться, постричься, побриться. Надраить пряжки и сапоги, и быть похожими на солдат. И чтоб на постое – ни шелухи, ни окурков! Лично проверю. Старший сержант! – майор поймал рысий прищур Нурмухамедова, по-горски цокнул зубом. – Давай, брат, исполняй приказ.
Глава 4
Стрелки, пришпоренные командирским наказом, живо разобрали, стоявшее поодаль в двух «пирамидах», и ходко потянулись к полуразрушенному казачьему куреню.
Магомед проводил их взглядом и уже собрался наведаться к связистам, как вдруг, от общего движения военных грузовиков отделился глазастый «виллис» и, вынырнув из кудлтых клубов пыли, пружинисто запрыгал на ухабах и ямах обочины.
– Мишка-а! Танкаев!! Стоп машина! – не дожидаясь водительских тормозов, комбат Воронов перепрыгнул через ребристую дверцу «американца» и зарываясь мысами хромовых сапог в жёлтую пыль бросился навстречу другу. – Вот тебе-а! Скажи на милость, откуда тебя черти принесли, орёл? Я думал ты в госпитале, раны штопаешь…Еду, мать – перемать…Глядь через плечо, а тут ты…джиги-ит!
– Здравия желаю, товарищ комбат! – не в силах сдерживать чувств и улыбки, по уставному доложился Танкаев.
– Да пошёл ты!..Будешь тут мне козырять! Мишка-а!
Фронтовые друзья – офицеры крепко-накрепко обнялись. Оба путались в чувствах; здесь была и горечь невосполнимых потерь их личного состава, и гордость за возложенную на них честь, и терпкая радость внезапной встречи…Ах, ты судьба – индейка! Снова вместе! Значит, снова, плечом к плечу, бить фашистов, чтоб отомстить за своих, чтоб сломать хребет хищному зверю, и чтоб в конце-концов победить…
Оба не скрывали искрившихся на глазах слёз… Сильные, смелые духом воины их не стесняются. Оба хлопали друг друга по плечам, давили в объятиях, словно желали передать друг другу свою ратную силу, молодость, боевой пыл и задор.
– Рад, рад, до слёз, Арсений Иванович!..
– А ну давай, давай присядем, Миша. В ногах правды нет. Нут, хоть сюда.
Они торопливо повернули в сторону развороченной артиллерийским снарядом хаты. Обошли овраг, отыскали маломальский тенёк и озабоченно сели на бревно, будто оно обгорелое, расщепленное с одного конца, было целью всех их стремлений. Мимо, в пол сотне шагов, подобно гремливой реке, продолжали течь, волна за волной, солдатские массы, парусиновые покрышки санитарных фургонов, армейские подводы, грузовики; дрожали кирпично-красные лица пехоты, содрогалась земля, и колыхался воздух, и дальние призрачные ряды. Иссушающий зной выцеживал из солдат последние соки…
Огромное, близкое донское солнце горело на каждом автоматном стволе, на каждой металлической клёпке, штыке, – сводило с ума. Палящий жар проникал в самую глубину плоти, в кости, в мозг, и чудилось порою, что на плечах пехоты покачиваются не головы, а какие-то странные – необыкновенные кочаны в касках, тяжёлые и лёгкие одновременно, чужие и страшные…
…Вот вскинулась над щёткой слепящих штыков лошадиная морда с налитыми кровью безумными глазами и рвано оскаленным ртом, только намекающим на какой-то жуткий и надсадный храп; взвилась на дыбы, рухнула, раздувая норы ноздрей, выворачивая фарфоровые белки, испуганно косясь, на обступивших её людей.
– Режь постромки! – слышен хриплый сорванный крик возницы. Затем короткий выстрел, и снова молчаливое, бесконечное движение на Сталинград…
* * *
– Ну, как ты, брат? – Арсений утёр рукавом гимнастёрки зернистый пот с лица. – У вас в Дагестане подишь-то всегда так жарит? Тебе не привыкать…Ишь ты живой!
– Э-э, что мне сдэлается? – светло, белозубо улыбнулся Магомед.
– Ух, ты! Да я гляжу, ты, сравнялся со мной погонами! – Воронов щёлкнул прокуренным жёлтым ногтём по ребристой звезде, что бугрилась меж двух алых просветов. Тоже майор, скажи на милость. Бравушки! Молодца!
– Так точно. Целый командир 2-го батальона, Арсений Иванович. Не рэвнуешь, комбат? Помнишь, на Шиловской высоте… «Чёртом бэшенным» обозвал меня? «Неистовым черкесюкой» выставил. Э-э, урус… Забыл разве? Аварец я!.. – Магомед нарочито оскалил зубы. – Грозил разжаловать, если «тигры» фон Дитца не отбьём…
– Да ну-у? – Арсений вздыбил бровь.
– Вот тебе и «ну»! – Магомед вдруг щёлкнул зубами, как волк. – Скажи, только чисто, чэстно и яс-сно. Разжаловал бы?
– А то! Но, ведь, отбил же чертяка фон Дитца…А он ещё тот вояка..Кремень! Чтоб ему псу – ни дна, ни покрышки!…Эсэсовец, мать его…