Сталинград. Том третий. Над нами мессеры кружили
Шрифт:
–Хорош кудахтать, хохол!
– Шо-о?
– Хохоталку закрой, а то я тебе её сам закрою…
– Нурмухамедов, невысокий, но жилистый, как ремень, крепко сдавил локоть Федорчука узловатыми грязными пальцами. Косясь на Петро рысьими глазами, левой рукой придерживая облезлый ствол ППШ, выдохнул: – Ты чо, один у нас кровь проливал? Ну, вот и заткнись, без тебя тошно. То же мне…воин.
Щуря рысьи глаза, на скуластом татарском лице, старший сержант отошёл прочь от облепленного стрелками плетня, в поисках ускользающей тени.
У плетня одобрительно гоготнули:
– Ловко татарин хохла уел!
– Ущучил, Петро? Это тебе не борщ с помпушками трескать
Федорчук в ответ лишь с досады дрогнул скулами, как секач клыками и ражим шлепком ладони размазал по своей бурой шее, присосавшегося слепня.
Внимание всех само собой вновь переключилось на огромное, растянувшееся на десятки вёрст, движение; на бесконечно идущие призрачные,. Покачивающиеся ряды пехоты, на колкие, стальные щётки штыков над их головами, на зачехлённые стволы гремливых орудий, на рыкающие мощью моторов в клубах бурой пыли, колонны бронетехники…Как вдруг звонкий окрик Черёмушкина: «Смир-рно!» – заставил всех подтянуться.
Придерживая левой рукой у бедра командирскую сумку, легко минуя преграды, к ним энергично, сверкая пряжками ремней и глазами, подошёл майор Танкаев.
* * *
…Днём ранее, прибывший из госпиталя, к месту дислокации 100-й дивизии, в составе которой находился и 472-й стрелковый полк, он с трудом отыскал свою роту, – вернее то, что осталось от неё…Двенадцать бойцов, которые, пройдя с ним огонь, воду и смерть, – теперь для него стали родными. Нет, он никогда не сможет забыть их хмурые, сосредоточенные, опалённые порохом лица: похудевшие, утомлённые, с тёмными подглазьями, с заострившимися чертами, но с блестящими живыми глазами, жадно и преданно озиравшими его, Магомеда Танкаева, их бессменного, любимого командира. И от этой преданности своих солдат, от их огненной веры в него… Он, как это уже было не раз в бою, вдруг ощутил крепкий и радостный толчок в груди. Сердце стало увеличиваться, расширяться и терпкий комок гордости за своих воинов клокотал в его горле. И чёрт с ним!.. Пусть война оказалась до одури длинной, чудовищной, бесстыже жестокой и лживой, – он знал: им не страшны грядущие испытания и страдания, ибо они – за Советскую Родину! Им не страшна смерть, ибо она – за любимую землю отцов и дедов! И не будет смерти, ибо их фронтовое – единство навечно стянуто – сбито братскими скрепами, овеяно божественным замыслом на земле и на небе. И в этом братстве – те, кто ныне жив, и те кто пал смертью храбрых в борьбе с фашизмом, навсегда останутся в их сердцах, в их пламенном и грозном строю – защитников своего Отечества.
* * *
– Здравия желаю, товарищ майор! – не отрывая восторженных глаз от новой Красной Звезды на груди командира, выпалил, подбежавший старший сержант Нурмухамедов.
– Построить бойцов! Произвести перекличку, – с порогу, охлаждая радостный пыл, строго распорядился Танкаев, заметно подёргивая правым углом рта (первый признак для подчинённых недалёкой вспышки гнева и раздражения).
– Есть «построить», «произвести перекличку! – сержант обескураженный суровостью командира, насилу удерживая рвение и дыхание, бросил к пилотке ладонь. – Взво-од! – на его смуглой шее вздулись и задрожали две перепутанные жилы. – В одну шеренгу ста-а-нови-и-ись! Смирна-а!
Стрелки вытянулись, замерли в ожидании «чистки перьев». Их линялые, добела выгоревшие на калёном солнце гимнастёрки, пилотки и стоптанные сапоги, давно просили замены, устав от старых заплат и грубой солдатской штопки.
– Младший сержант Стукало! – озлев голосом, гаркнул Марат Нурмухамедов.
– Я-а! – прозвучало тягучим баском.
– Рядовой Медведев!
– Я! – винтовочным затвором лязгнул ответ.
– Ефрейтор Зорькин.
– Я! – не повышая голоса, сухо, будто в кулак, кашлянул лучший пулемётчик «Зоря».
– Рядовой Черёмушкин.
– Я! – Магомед Танкаевич заметил, порывисто повёрнутое к нему заострённое, голубоглазое лицо Черёмы, похожее на лисью, испуганную мордочку.
– Рядовой Сметанин!.
– Я-у! – обиженно и тихо, как телячье мычание, вырвалось из груди.
– Ты чо-о? Всё о мамкиных пирожках тоскуешь, мимоза? Может, тебе ещё сиську дать? Сметани-ин! – чётче и злее выкрикнул старший сержант.
– Я-у! – громчк, но так же обиженно, вторил Сметана.
– Ну, я тебе сосунок,.. – скрипнув зубом, погрозил у бедра кулаком Марат. – Рядовой Федорчук!
…Всё видел, всё подмечал майор Танкаев. Ничего не упускал его зоркий орлиный взор. Но палки в колёса совать не стал. Знал по опыту, по окопной правде: «Солдаты обязаны знать – уважать своих старшин и сержантов. Они их опора, устав и поддержка. Иначе, какой прок от их лычек в бою? Прав был старый Танка, когда говорил нам, босоногим: «Худо дело, если у отары много чабанов»».
Но не только это сейчас когтило сердце майора. Исправный старший сержант – одноверец Нурмухамедов, обращаясь к бойцам выкрикнул «взвод»…»Эх, кабы взвод…Всего-то жалкая горсть, чуть более отделения» – под тёмной бронзой скул катнулись желваки. Немец, в который раз, как волк овцу, порвал – изнахратил его роту, оставив – «ножки да рожки и шерсти клок»…
На душе Магомеда, будто приглохла погостная тишина. На суровом лице лежала печать командирских раздумий. Что тут скажешь. Он чертовски устал привыкать к новым лицам бойцов, коих день через день – забирала костлявая смерть…
– Федорчук!
– Я. Расчёт окончен.
– Товарищ майор, – Нумухамедов крутнулся на каблуках.
– Вольно, бойцы.
– Взвод вольна-а! – вторил командирскому сержант.
– Почему вверенные тебе бойцы шляются без дела? – пошёл на опережение Танкаев. Тон его голоса не давал отступных.
– Виноват, товарищ майор. – Рысьи глаза Нурмухамедова вспыхнули; злобясь на себя за то, что не хватало нужных слов – аргументов, буркнул под обгоревший на солнце нос: – Так ить сами знаете…Ждём пополнения. Выпал случай отдохнуть малость, това…
– Отставить. Лично меня такой «случай» не устраивает. Возражения есть, бойцы? – Магомед Танкаевич сверкнул глазами из-под чёрных крыльев бровей.
– Никак нет!
– Вот это…правильно.
– Был в вашем расположении…Стыд и срам, бойцы! Повсюду грязь, хлам…Подсолнечная шелуха и окурки по щиколотку, консервные банки – портянки…Свиньи вы или стрелки – легендарной Краснознамённой 100-й дивизии? Разве так должны содержать своё жильё воины? Ну, что молчим? – Заложив руки за спину, он, придирчиво оглядывая стрелков, медленно двинулся вдоль шеренги, как вдруг услышал позади сухой хохоток, ровно фасоль из кулька, и тихо, как вздох замечание:
– А вы это у фрицев спросите…Они гадюки там до нас хозяйничали….
– Кто сказал? – чёрный всполох глаз обжёг строй. – Шаг вперёд.
– Ефрейтор Зорькин. – Пулемётчик выдвинулся на дуговатых ногах, замер перед майором небритый, худой, с воспалёнными, как при трахоме, глазами; мелкая морось острых коричневых скул выдавала его волнение.
– Наряд вне очереди, – обрезал Танкаев.
– Товарищ майор! За что-о?..Зоря низал глазами чисто выбритого до синеватой дымки, перетянутого ремнями, непреклонного командира.