Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют
Шрифт:
– Гасис-сь вр-ражина! Гасис-сь, Гертруду вашу – фрау мать!.. Щас плющить вас буду! В блин раскатывать с-сук!
– Моцарт, – приказал политрук сержанту, – подними их! Хавив отложил перьевую ручку, вышиб из пачки «Беломора» папиросу, продул картонный мундштук и, дважды смяв его, прикурил. Сквозь серую вуаль дыма он наблюдал, как Воловиков схватил за шиворот лейтенанта, рывком поднял и угнездил его на табурет; затем проделал тоже с майором.
О, Небо! Как непредсказуема и как изменчива воля провидения…
Ещё вчера, ощущавшие себя властелинами мира, – хвалёные рытцари непобедимого Вермахта, нынче не радовали глаз. Избитые и запуганные, с посинелыми от верёвок, связанными за спиной руками – они имели самый жалкий, ничтожный вид. Беззащитные, уничиженные и раздавленные побоями, во власти орущего на них мучителя, – они в полной мере, на собственной шкуре прочувствовали и осознали: мир вертится, отнюдь, не вокруг них…Кирпичный пристрой коровника не пропускал наружу ни звука. На захарканном кровью полу по-прежнему стоячилось страшное ведро с жестяным черпаком, в мерцающей воде которого равнодушно отражалась подслеповато моргавшая лампа. Чёрный пистолет на столе старшего дознавателя нацелил жадный, тёмный провал на их лица и терпеливо ждал своего часа.
И никто, решительно никто на свете: ни Бог, ни фюрер со своими железными легионами, ни мифический, легендарный Зигфрид с чудо-мечом не могли вырвать из их цепких лап этих несчастных варваров. Обречённые, страстно желая жить, страшась угроз и новых увечий, они из последних сил держались офицерской присяги, тщетно пытаясь не замарать чести мундира Великой Германии. Крепились, поглядывая друг на друга, при этом ненавидели, ожесточённо поводили глазами, горевшими среди синяков и царапин.
Всё было как в жутком сне. И во всех окружавших их мрачных предметах, в силуэтах фигур, угрюмости лиц, в дуновении неощутимых под сапогами сырых сквозняков, чувствовалась таинственная глубина бездны, на краю коей они оказались.
Пленники вспышками, раз за разом, вспомнили всё, что произошло: неистовый стук их раскалённого пулемёта MG42, летевшие жёлтыми осами гильзы, падавших штабелями красноармейцев; сводивший с ума, яростный рёв сотен глоток, бегущих в атаку, на верную смерть людей, слепящий грохот и режущий свист осколков взорванных гранат в блиндаже, сизый, прогорклый дым и …сквозь него, сквозь обморочную пелену небытия – самое страшное – лютые, беспомощные, близкие лица и каски, зубы, глаза и рты русских солдат!
* * *
«О, майн Готт!..» – молодой, симпатичный и перспективный обер-лейтенант Генрих Шютце, как и его патрон, начальник 1-ой оборонительной линии гер майор Август Делер, вспомнил решительно всё, что приключилось с ними на Шиловской высоте, и не поверил. Видит Бог, – всё случившееся было страшно и не похоже на правду, которая не может быть такой ужасной, и сам он, сидящий на хромоногом табурете среди врагов, был также странен и непохож на прежнего, настоящего, улыбчивого, бесстрашного офицера Генриха Шютце. Он снова с тайной надеждой подумал, что это обыкновенный страшный сон, не в меру затянувшийся, ночной кошмар. И эти жуткие русские, которых они встречали и убивали на своём пути, были тоже сном.
«Нет, не может быть! – подумал он, утвердительно и слабо качнув тяжёлой головой. – Не может быть».
Он хотел было протянуть руку и взять со стола свою гербастую с серебристым орлом фуражку, чтобы раз и навсегда покончить с этим диким кошмаром, но занемевшие, отёкшие руки за спиной были связаны. И то, что это было так, мгновенно сделало всё до предела ясным…Он понял: происходящее вокруг не сон, но жуткая – суровая явь.
…В следующую минуту, задыхаясь от ошеломляющей боли скуловоротных ударов, он уже сгрёб разбитым виском и коленями шершавый бетон; чувствовал жарким дрожащим лицом, как стылый сквозняк вылизывает ему красные десна, расшатанные дёсна, щёки и шею, забираясь за ворот, холодя напруженную шею, липкую от крови и пота грудь. Судорожно думал, что может сейчас взмолиться, выпрашивая пощаду. «Чёрт с ним…» – расскажет то немногое, что знает об их укреплении, о контрштурмовой группировке, о механизированном ударно-разведывательном батальоне из 2-ой танковой дивизии СС «Дас Райх», командующим которой был прославленный группенфюрер СС Вальтер Крюгер. Поделится догадкой об испытанном в боях, хитроумном штандартенфюрере фон Дитце – командире танкового батальона, громкая слава которого, за много вёрст, катилась впереди гусениц его «тигров» и «пантер». Надеялся, что своей искренностью, желанием быть полезным, – вымолит себе жизнь. Его развяжут, дадут сигарету, возможно, помилуют…
Или напротив, смерть неизбежна и муки его неизбежны! А потому её – безносую с косой, надо встретить, как благо, как избавление – от его унижений, мук, издевательств и пыток. И если так, то он в последний раз, перед смертью час плюнет в лицо своим мучителям, покажет как умирает бравый офицер Вермахта награждённый Железным крестом Третьего Рейха, как принимает смерть, презирающий врага истинный ариец.
Но, глядя на свирепого сержанта, которого старший офицер почему-то, с непостижимым упрямством, называл «Моцарт»; видя, как на его свекольном, от прихлынувшей крови лице, подобно тёмным молниям, метались конвульсии ненависти, обер-лейтенант Генрих Шютце понял, что и то и другое было напрасным. Не могло возыметь действия на врагов, которые недоступные состраданию, по-азиатски закрытые для эмоций, желали ценой их истязаний и мук добыть секретную информацию. Отдавая сему отчёт, обер-лейтенант решил сосредоточиться на чём-нибудь постороннем и как можно дольше, покуда хватит сил выносить боль и страдание, думать об этом постороннем. Но куда там!..
– Говори, падла! Н-ну сволочь! Мы много знаем! – с пущей яростью, как граната, взорвался Воловиков. Сгрёб пленного за грудки, готовый садануть кулачищем в этот стальной ненавидящий блеск глаз обер-лейтенанта, размазать стиснутые губы, проломить бледные скулы, подёрнутые светлой, как лён, щетиной. – Ты что, фриц, опять в молчанку играть вздумал? Или мозги нам парить собрался? Соврёшь – убью-у!! Переводи, лейтенант!
И не дожидаясь осипшего Синицына, он со всей дури ударил немца в лицо. Но слететь тому с табурета не дал, крепко держа того левой рукой на «приколе». Удар ослепил Генриха, вышиб слёзы и кровь из свёрнутого набок носа. Сжав зубы, одурело тряся головой, дрожа, как от озноба, он видел перед собой лишь перекошенный бешенством красно-рябиновый рот сержанта. Тот, грохоча смехом – матом, брызгая слюной, продолжал рявкать:
– А теперь, тварь, ты скажешь всё! И глубину обороны, и количество танков, и номер части…И сколько вас там гнид понабилось! А что б ты, морда фашистская, не думал, что я шучу…На кур-рва! На-а, гад!
Обер-лейтенант больше не дрожал, не ужимал голову в поникшие плечи; уронив подбородок на грудь, он весь обмяк, тупо взирая, как с его разбитых губ свисает тёмно-вишнёвым глянцевым киселём узкая лента слюны.
– Отставить, Моцарт…Полегче, убъёсч-ч к чёртовой матери! Передохни… – Хавив сел на стул, нервно расстегнул крючки душившего ворота, сдвинул ладонью ТТ. Отвернул от пленных дуло, придвинул тетрадь. – почему ты их всё время бьёсч-ч? – с наигранным возмущением, одёрнул политрук. При этом грачиные глаза его, жгучие, навыкате, с аспидными зрачками брызгали искристым ядовитым злорадством. – Хм, так таки не годится, товарисч-ч, старший сержант. Это не нас-ч-ч, не советский метод. Пойди, пока покури…
– А что мне им…шоколад давать? – налился кровью Воловиков. – Они паскуды наших баб во все щели имели от Бреста до Москвы! Детей малых ради забавы на штыки подкидывали! Красные звёзды на груди наших солдат вырезали! Они сучье – мясо, только такой язык и понимают…Да я б им гадам…к яйцам гранату подцепил и заставил дрова вжикать! Шлёпнуть! Э-эх, шлёпнуть надо бы одного для острастки…
– Эт-то…тоже переводить? – натужено скрипя новенькими ремнями, растерянно хлопнул глазами Синицын.
– Нет, лейтенант! А, впросч-чем, – да! Пусть рыжие псы войны знают праведный гнев советского трудового народа. Решимость сталинской партии! Решимость наших кипусч-чих..