Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют
Шрифт:
– Так точно, товарисч-ч генерал-майор.
– Ну, так, пощадите, мать вашу, ради Победы…Державу и нас! – дрожа ноздрями, горячо выдохнул Березин и, не глядя на замполита, вышел.
* * *
Серый, ненастный день незаметно превращался в сумерки; в воздухе сеялась талая иглистая изморось. На реке Воронеж раскатисто, с треском лопался лёд. Березин без разбору шагал по грязи, сунув руки в карманы галифе. Ему казалось: через огромное ветреное пространство этого серого дня, сын Максим в блокадном Ленинграде думает о нём и знает про пленного Генриха Шютце. Знает и про его «озарение»,
…На полпути, чавкая по лывам, его нагнал старшина Егоров. Стряхивая с моржовых усищ сыпкую морось, молча зааршинил чуть поодаль, с острасткой поглядывая на мрачного генерала.
Березин быстро пересёк двор, миновал, вытянувшихся в «струну», часовых на КППП; на развилке дорог задержался, перебирая в уме фамилии – имена погибших командиров, о посмертном награждении которых хотел походатайствовать перед начальством.
Из череды гнетущих мыслей о надвигающемся неведомом, его вырвал сочный взволнованный возглас адъютанта Касаткина.
– Товарищ комдив! Товар-рищ комдив! Вас вызывает 1-ый командующий генерал-лейтенант Попов!
Глава 3
Четыре санитарные повозки, гремя дощатыми бортами и железными дугами, неслись низом берега, прыгая на ухабах и яминах. Возницы остервенело пороли лошадей кнутами, кружили над ушанками вожжи, не оглядываясь назад, откуда валом полз хриплый, рвущийся раненый солдат.
Набитые, как сельди в бочке, плечом к плечу, в багряном рассоле собственной крови, торкаясь-сшибаясь о шелястые борта, они подбрасывались на днищах повозок, метавшихся от крвя к краю по кочковатой, не наезженной береговой линии.
– Э-эй, не гони-и т-так, братцы! Сволочуги-и..
– Ой, моченьки нет! Ой, смерть моя!
– Тря-а-аско, хлопцы! Да як же вы, злыдни возжате-е? За шо? За шо?!
Дывись, не др-рова везёте! – зверем рычал здоровущий пулемётчик с Полтавы Жадько сорванным, сипатым голосом, катая по днищу повозки в бордовых бинтах безглазую голову.
Но санитары, не имевшие возможности, хоть как-то облегчить страдания несчастных, хранили суровое молчание, с тревогой вглядываясь в крутой и угрюмый навис песчаного яра. Перед их глазами широко и упруго, как крыло могучей птицы, вздымалась глинистая гряда, прикрывая дуговатым концом, нависшую в небе, брюхатую снежную тучу.
…Раненные, собранные санитарами на левом фланге захваченного плацдарма, на минуту оборвали жуткий сплошной стон. Гулко грёмкали железные обода колёс, надсадно скрипели несмазанные оси, а на задках повозок глухо и мертво, в такт лошадиных копыт, колотились о доски безвольные кочаны голов.
Главный санинструктор старшина Бытов Пётр Григорьевич, ядрёный матершинник, душа лазарета, не сразу воспринял наставшую тишину, ощупывая взором молчаливый подъём на котором чернели слегка присыпанные порошей,
– Сто-о-ой! Хоро-ош! – Женька Степанчиков – фельдшер с незаконченным курсом медучилища из-за призыва на фронт, злобно обгрызая глазами крутой затылок возницы, на ходу спрыгнул с повозки, придерживая на груди трофейный «шмайссер». Гаркнул внове:
– Да, сто-о-ой, тебе говорю, чё-орт! Чую, где-то здесь рота нашего джигита…
З грохотом колёс возницы едва уловили крик, – дюже натянули обледеневшие вожжи.
– Санитары-ы, спешиться-а! Взять носилки! За мной, сынки! Кто последний – морду побью! – пыхнул своей прибауткой старшина Бытов, закусил вислый прокуренный до ржави ус, и ходко попёр в гору, ровно и не было ему полста семи лет.
* * *
…В тягостном ожидании санитаров капитан Танкаев смотрел, не мигая, широко открытыми глазами на близкое свинцовое небо. Комбат Арсений Иванович, вместе с оставшимися в живых стрелками его 1-ой роты, выдвинулся навстречу повозкам.
Траншея молчала. Молчал и Магомед. Могильная тишина обручем сковала плацдарм. Немцев не было слышно. Звенело в ушах от стеклянной пустоты. Притёртый до льдистого глянца локтями солдат край окопа, серое мочало неба, посечённый осколками – пулями немой лес, в котором до сроку притаилась смерть…
Внезапный гортанный и близкий крик ворона точно вызволил Магомеда из чар колдовской ворожбы. Он поднял голову, увидел: воронёная, в чёрной металлической синеве оперения птица, поджав когтистые лапы, в беззвучном одиноком полёте прощально махнула крыльями, будто напомнила: о тайном, седом и вечном, неизмеримо выше стоящем над миром людей…А чуть погодя, ожила и забурлила окопная линия. Тут и там послышались горячие голоса.
– Эгей, братцы!
– Заждались, перцы?
– Нут, навертели вы тут делов! Показали фрицам кузькину мать и с боку, и с заду, и с переду!
– Щас! Ща-а-с подмогнём! Держись, ребята!
Растресканные губы Магомеда надломила болезненная, но согревающая душу, улыбка. Чёрные контуры солдат медсанбата, наконец добравшихся до его позиции, отчётливо вырисовывались на мышасто-дымчатом фоне неба, а вместе с их очертаниями и голосами в сердце заколосилась надежда.
Осознав случившееся, он вдруг почувствовал неотвратимо подступающую терпкую радость – восторг и, скрипя зубами, дрожа напряжённой шеей, поднялся на встречу:
– Свои! Свои-и! Товарищи…
* * *
…Бытов первым спрыгнул в окоп, забежал наперёд разбитого вдрызг блиндажа, явственно ощутив под подошвой своего сапога ввалившийся жёсткий живот и пряжку ремня убитого немца. Крутанулся на месте, выискивая в полутёмном рве живые лица; всматривался в обгорелые, обшитые горбылём стены, дымящиеся развалины, чувствуя среди холода застывших на веки глазниц, живую теплоту глаз, моливших о помощи, уже отчаявшихся в своих мольбах и стонах на выручку. Нашёл. Тут же склонился над взводным Лаптевским. «Боже ж ты мой! Мать моя женщина…»