Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют
Шрифт:
Бытов прикусил язык. Видел намертво сомкнутые капитановы пальцы на автомате, гневную морось нижней губы, чернильно – золотое дрожание яростных немигающих глаз. Отступил на два шага, отдал честь, будто сказал: «Как знаешь, капитан. Я предупредил. Смотри, не пожалей…»
Магомед ещё мгновение хмуро молчал, стоял, как вкопанный, повернув голову на ветер, раздувая по-волчьи ноздри, не смыкая медных век, вглядываясь во вражью сторону, которая подозрительно продолжала молчать, скрытая за смуглыми перьями сумерек и серым цинком, бродивших туманов. Затем без слов повернулся
– Ну – но… – едко усмехнулся Григорич, заправляя в рот горький от табачного дыма ус, царапая взглядом, то ковылявшего капитана, то чёрную наледь земли, впитавшую солдатскую кровь, у своих сапог. – У-у, чёрт нерусский! Тьфу ты, ну-ты, хрен с горы! Гордый не докричишься. Кремнистый не подступись. К нему с добром…С душой нараспашку, мать – перемать, а он всё. Как дичок, зубы скалит…Во всём подвох, червоточину видит. Думат, поди… – кто-то хочет уесть его? Особый он, что ли? Хм, так мы все теперь, извини – подвинься, советский народ. Одна большая семья, ебитная сила. По мне, что русак, что киргиз в нашем полке, пустьдагестанец! Те же две руки, две ноги…Та же голова на плечах…
– Всё так, Григорич, только кровь другая. Вот закавыка, как ни крути.
Старшина обернулся на голос. Перед ним стоял, нагнавший его Арсений Иванович. Мимо быстрым шагом прочавкала, звякая оружием, группа солдат. Следом мелькнули выбившиеся из сил санитары. Жека Степанчиков на ходу корябал ногтём, угнездившийся меж пушистых бровей, юношеский прыщ «хотюнчик»; отдувался от тяжести носилок с ранеными, вконец испарившись в беготне туда-сюда, в толстой, с чужого плеча, долгополой шинели. Трофейный шмайссер, что болото у телка, раскачивался на его красной шее.
Григорич раскрылился, как тетерев перед взлётом, хлопнул с досады руками по бёдрам, сорвался на мат:
– Твою Бога душу…Ну, что за порода такая! Гремучий, как этот ну как его? А-а, шайтан!
– Отставить! Хороший ты мужик, Пётр Григорич, но та ещё повидла… кто вырос в горах, на равнине – лягается. Слыхал такое?
– А мне-то, на кой хрящ, это знать?
– Отставить. Эх, ты…пустяковая душа. А ещё в эшелоне Интернационал вместе пели! О братстве всех народов тему вели с Мишкой Танкаевым…Ты коммунист или как? – комбат пытливо заглянул под каску Бытова.
– Да, уж стар я…для этого дела, товарищ майор. Уж как-нибудь так доживу, ежели фрицы не хлопнут.
– Но с медициной-то связан? Любишь своё ремесло?
– А то! – вскинул брови Григорич.
– А «то»!..Что тебе, сам знаешь кто, – Арсений мазнул взглядом небо, – велел в душах людей разбираться. Гибкий, гуманный подход иметь.
– А я, чо ли, со злом да с ядом, к товарищу капитану?! Наше дело мелкотравчатое, санитарское. Облегчить, помочь…Доставить до пункта…А там уж врачи, – другие ступени, нам не доступные…На то они и врачи – доктора… Учёные против нас…
Они продолжали уже на ходу, стараясь не отстать от своих. Но в старшину, будто бес вселился, крутил его изнутри, втыкал и занозил душу колким щепьём противоречий.
– Тю, холера ясная! Будет он тут вычибучивать. С лазаретом нельзя так! К лазарету от веку с почтением все: и рядовой, и начальник.
– Я смотрю ты, не уймёшься, брат? Скажи на милость, – генерал Козявкин – страх да и только! Ха-ха…
Старшина возмущённо цвиркал сверчком, гоняя воздух между щелястых зубов, морщинил обмяклые в красноте складки у глаз, но гнул своё.
– Ишь чжигит нашёлся…Сунул ерша за пазуху! Погодь, выбьем немца, мать его курву, вот тады поезжай в свои горы и чжигитуй…там и нарубишься!.. Там вашего брата свои же абреки скоро объездют…
– Тебе что, Григорич, зубы жмут? – комбат Воронов, рибавляя шаг, улыбался краем рта. – Гляди-и, мой кунак дюже горяч и на руку быстр. А как, ты хотел? Аварец из Урады?
– Э-эх, Григорич, не в обиду…Фриц, косая сажень в плечах, – не чета тебе, тоже скалил зубы на капитана…Ножи в ножны – сошлись они здесь.
– ? – старшина нервно дёрнул мятой щекой.
– Так был зарезан баварский свин…И хер бы ты его сложил. Как не старайся. Заруби себе на носу, старшина, – глаза майора сверкнули строгой решимостью. – Родину, партию, Советскую власть и товарища Сталина, – он любит не меньше нашего! Сам видишь, жизнь за это…готов отдать. Коммунист. Воин, одним словом. Понял мою мысль?
«Тьфу, с дурру, как с дубу! Не приведи Господь…– услышал Григорич собственный голос, который показался ему загробным, пустым, словно говорил он со дна могилы. – Мать-то вашу через прыщ…» Он судорожно шарил в голове, разыскивал в ответ тяжёлые булыги слов, чтобы ломать, крушить ими…Ан, слишком весомы, крепки, как броня, были доводы батальонного командира. И вместо обычной, находчивой словесной «рогатки», Григорич – палец в рот не клади, – с горечью ощущал, как мелкой галькой, бренчат на пустом дне его разумения, хлипкие возражения, а в голове, путаются выхолощенные, скользкие, как угри, мысли.
Он продолжал идти за комбатом, обжигаясь потом, тяжко дыша, костеря себя отборными матюгами, но и только. Спешившие впереди, с последними раненными, санитары круто свернули к реке, будто подали знак старшине, выбили его из состояния дурного «похмелья». И эта удача дала ему возможность встряхнуться, оправиться, и на другом шаге, дивясь самому себе, чувствуя необычный прилив сил и ражий подбор ядрёных отточенных слов, он вспыхнул и, хороня под внешним спокойствием крапивный зуд возбуждения, ладно ответил с солдатской хваткой и простотой:
– Будем живы, поглядим, товарищ комбат. Точно так. Понял я вашу мысль. Но, как на духу! Прикажете товарищу капитану прибыть в лазарет. Как бы удар его не хватил. Уж, шибко большая потеря крови. Ветром шатает вашего кунака. А впереди бой, мать-то его наперекос… – И, потерев, друг о дружку озябшие, бурые пальцы, похожие на облитые вешней водой узловатые корни, он озабоченно буркнул в усы. – Нут, я под яр, к лошадям, до своих, товарищ майор. Раненые…Смерть, она сука не ждёт!