Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют
Шрифт:
– Так точно, товарисч-ч генерал-майор. Зверь мужик. Не ошибся я внём, – Хавив улыбчиво потупил глаза, – оч-ченно даже да. Доволен. Таки красавец. Колотухи, как паровой молот. Бац, и вся спесь – гонор фашиста вон! Бац, и язык у нациста сам собой развязывается. Так вот…и с этим обер-лейтенантом Вермахта было. Я дико извиняюсь, товарисч-ч генерал-майор…Моцарт так отверхтормашил фрица…А наперёд рявкнул оккупанту в ухо: «Не скажешь сколько танков у вас и пехоты, я сам тебя за кадык подвешу! Зубами на куски рвать буду. Ты, растакой-то сучий потрох…мне ещё за Ледово побоище, мать-перемать, ответишь!!» И всё! Фриц готов, как судак в духовке. Бери его с потрохами, честное слово, ешь не хочу.
– Значит, все старыми методами действуешь, Борис? – комдив присел на край крестьянской скамьи, что вековала у стены, под маленьким оконцем.
– Проверенными, товарисч-ч генерал-майор.
– Но почему всё-таки «Моцарт»?
– Уж больно таки хорош в импровизации, Семён Петровичч. Виртуоз, так сказать. Мастер…
– Заплечных дел…Хм, тебе бы инквизитором быть, замполит.
– Виноват. Не понял? – насторожился Хавив.
– В НКВД служить… – мрачно усмехнулся Березин.
– Стараюсь, товарисч-ч генерал. Вы б при случае…замолвили обо мне слово в Особом отделе…
– Что со вторым пленным? – был кратко задан контрвопрос.
– С гер майором? – политрук вскинул брови.
– Ну их же двое доставлено с танкаевского рубежа?
– С тем хуже, товарисч-ч генерал. Фанатик. Всё кричит…
– Что именно? – комдив забросил ногу на ногу. Алый, двойной генеральский лампас, круто изломленный на широком тёмно-индиговом галифе, жарко вспыхнул в жёлтом отсвете лампы.
– А-ай, да всё одно! – капитан досадливо помахал рукой, словно отряхивал прилипшую к пальцам грязь. – Что де Великий Рейх…Советам не победить. Что за Германию отдадут жизни все: солдаты, офицеры и дети, и старики. Что из-за любви к Великой Германии и верности Гитлеру,– солдаты Вермахта готовы по первому приказу своих генералов попирать земли любых стран, без страха и упрёка идти и умирать на полях войны, храбро бросаться в любой огонь и ад. Потому, что знают: с ними фюрер и Бог!
– Ну, это старая песня, – скучающе уронил Семён Петрович и основательно затянулся папиросой. – Ничего, товарищи бойцы. Мы всю эту крестовую сволочь, – их кликуш – главарей, ещё будем судить военным судом – трибуналом, за все их зверства. Вот тогда поглядим, какие они песни запоют гады.
– Это перевести, товарисч-ч генерал-майор? – капитан Хавив красноречиво покосился на пленного Шютце.
– Отставить, замполит. Он и так знает. – Березин стряхнул пепел под ноги. – У нас в Россиии – Матушке ори-не ори…В Берлине, один хрен, не услышат. Вот потому, этот умник, уже не орёт. Да уж, – малиновый уголёк папиросы ровно загорался при каждой затяжке комдива, – серьёзно тут всё у тебя, Борис Самуилович. Сурово, как на передовой, понимаешь.
– Как же иначе, товарисч-ч генерал-майор? Это раньше при царе-кровопийце было: есть фронт и есть тыл…с «рябчиком-ананасом», с бисквитами и «Вдовой Клико»…Но теперь, таки, дело другое. Советский человек не халуй, не быдло! Сознательность и верность нашей партии – идут в авангарде…Теперь, таки, тыла нет. Есть только фронт, товарисч-ч комдив. И там – на Урале, в Сибири, как и мы здесь, наша Родина не смыкает глаз у станков и мартенов! «Всё для фронта, всё для Победы!» – вот девиз нашей коммунистической партии, вот цель советского народа. И каждый из нас, на своём участке, куёт Победу в этой священной войне.
– Да ты стратег, капитан, – Березин выпустил из угла рта душистую голубую струю. – Надо же, нет «тыла», есть только «фронт». Занятно, впервые слышу. Ах, чёрт…Тебе бы не зубы – рёбра выламывать с Моцартом, а возглавлять Штаб фронта. Да, погоди ты обижаться, замполит…И вот только не надо меня…агитировать за Советскую власть. Уволь от этой трескотни. Сам коммунист с Гражданской. Давай по делу, без твоих предисловий.
– Слушаюсь, товарисч-ч генерал-майор! – Хавив вытянул руки по швам и лишь потом, с победной, грассирующей нотой в голосе стал докладывать, временами поглядывая в тетрадь, чиркая и выклёвывая грачиными глазами ценные зёрна цифр и прочих выбитых сведений.
* * *
Комдив, погрузившись в свои мысли, при этом чутко слушал политрука, не вполне доверяя показаниям немца. Мельком взглянув на пленного офицера, отметил: молодое лицо обер-лейтенанта – сплошной вздутый лилово-красный синяк, было потерянным, с серыми тенями близкой смерти. На запястьях рук горели следы верёвочных пут, забрызганные грязью и кровью сапоги, стояли вкривь. Правда, это обстоятельство, ничуть не задевало душевных струн генерала, не вызывало никакого сострадания или чего-то ещё в этом роде. Перед ним был заклятый враг, который пришёл осквернить его святыни и землю…Вероломно вторгся с огнём и мечом: убивать-грабить советский народ, – и этого было сверхмеры. Командующий чувствовал его животный страх, желание выжить любой ценой, стремление переиграть судьбу, возможно, упрятать поглубже истину, до корней которой хотели докопаться захватившие его враги, – а потому крепко сомневался в искренности последнего. Однако, по мере излагаемых замполитом фактов, Семён Петрович, всё больше менял своё мнение. Данные Генриха Шютце не только не расходились со сведениями полковой разведки, но и правдиво дополняли сообщения капитана Ледвига. Впрочем, сие открытие ничуть не изменило его отношения к фрицу. Положа руку на сердце, Березину была не интересна личность немца. Он был равнодушен к его судьбе, равно, как и лютого врага, не впечатляли – кровь и слёзы России.
Немец был нужен ради одной – единственной цели: в его голове, в испуганной душе скрывалась важная на это час информация. Когда она будет выбита, хитростью либо угрозами, вычерпана до конца из пленника, тот потеряет для комдива решительно всякое значение. Всё станет, как было не раз. Лицо обер-лейтенанта Шютце исчезнет – забудется навсегда, как и сотни иных лиц фашистов, привнесённых войной в его жизнь. Оно сольётся с другими, не различимыми, среди бессчётных встреч, допросов, проверок, неопознанных оскаленных трупов: вмороженных в багровый лёд, или вдавленных в чёрную землю, или плывущих кокорами по воде, или зависших плотью на кольчатой стали проволочных заграждений.
Но здесь и сейчас, в кирпичном пристрое, где разместилось нехитрое хозяйство замполита Хавив, всё внимание, прозорливость генерала были сконцентрированы на пленнике, из которого по каплям добывалось драгоценное знание, пропускаемое сквозь сито допроса.
– Документы были при нём? – щуря воспалённые от бессонных ночей глаза, поинтересовался комдив.
– Так точно, товарисч-ч генерал-майор. Документы в порядке и у него, и у майора. Оба приписаны к моторизированной дивизии «Великая Германия». 108-й стрелковый полк…Двум батальонам которого при поддержке миномётов и артиллерии было приказано охранять этот ч-чёртов плацдарм.
И это тоже было похоже на правду, даже более чем…Буквы «GD» белого цвета, принято для пехоты в немецкой армии, вышитые на его погонах и чёткая манжетная лента на сером – цвет фельд грау – полевом мундире с названием этой дивизии, говорили сами за себя. На левом нагрудном кармане было зримо воинское отличие «За ранение» и «Нагрудный штурмовой пехотный знак». Березин знал: таким награждались солдаты и офицеры сухопутных войск, принимавших непосредственное участие в боях. Чёрный знак «За ранение». Каков был на груди Генриха Шютце, давали тем, кто получил в бою ранение и этим знаком по праву был горд любой солдат, без исключения.