Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

– А-ах, язвить тебя в гузно, Григорич! Н-ну зла на вас «бинты» не хватит! – перекрывая стоны и крики раненных, спустил чертей на старшину комбат. – Какого?.. Я спр-рашиваю, какого хрена, так долго-о?! Не видиш-шь, старый чёрт! Р-разуй глаза, старшина! – майор свирепо дрожа ноздрями, указал на заваленную трупами и ранеными траншею. – Ужас кругом! Товарищи бойцы на руках мрут как мухи…А ты! Ты-ы! Скажи на милость, ползёте, что беременные воши!

Женька Степанчиков от нежданного напора начальства выронил пустые носилки, рукоятки брякнули о ствол разбитого пулемёта; на звук обернулся Григорич, избочив серебряную бровь, гаркнул с досады:

– Чего ворон считаем? Шевелите буханками, мать вашу…морду побью!

Старшина перевёл дух, хотел было начать сдержанно и раздельно, но, повернувшись к Арсению, снова завёлся с полоборота.

– А, ты, не тычь, не запряг! Погодь, погодь, майор! И без того тошно, потроха в узел сводит…Вижу, ви-жу-у, как нет?! Мать-то её чёртову сволочь наперекос!..Да только знаешь ли, Арсений Иванович, что мы сами с ума сошли разыскивая вас? Ты разберись! Разберись, прежде чем матюгами обкладывать. Так точно. Верно рвёшь сердце , комбат – батяня. Но и меня старика пойми…Не вы одне тут, товарищ майор. Сами знаете, ваш батальон ещё левый фланг имеет…

– Так что же? – Воронов в сердцах отпнул пустой патронный цинк, и хрустя латунной скорлупой гильз, подошёл к старшине вплотную.

– Так вот, майор, я тебе не во гнев доложу, – голос старшины был дребезжащее – глух, – с твоими же бойцами ранеными, с того самого, левого фланга…Мы едва не влетели в горячке на своё же минное заграждение! Чёрт ли, леший попутал…Поди, разберись в сей мясорубке.

– Ну, и?! – Арсений скрипнул зубами, не в силах умерить кипящую злость.

– Оно-о! Вестимо что…Мина не тётка, зубастая сука! Одну лошадёнку в куски, ебитная сила!..Передние ноги с пол мордой, как шашкой снесло…Брюхо вдрызг – квашня кишок, режь постромки и вороти прочь от лиха! Так кому я виноват? Рассуди путём, Арсений Иванович…

Комбат молчал, катая каштаны желваков под кожей, встревоженный услышанным, а более – надвигавшимся неведомым. Молчал, глядя в усталые – воспалённые глаза старшины, будто тщетно старался припомнить что-то ещё гнетущее в мыслях, не словленное, и вдруг скрепил:

– Ладно, проехали Пётр Григорич. Погорячился, был не прав. Но и ты, лешебойник, скалишься и пылишь, будь здоров. Палец в рот не клади, по локоть отхватишь. – Он отозвал старшину в сторону, что б ни стоять на пути санитаров. – Ты вот, что, Григорич. Обработай рану капитану Танкаеву, а то наши с кондачка, на колене, как могли…Короче, заштопай как надо.

– Да не вопрос, Арсений Иванович. Есть подлатать, товарища капитана. Разрешите приступить? – Бытов расстегнул свою санитарную сумку.

Майор, окуная подбородок в ворот овчинного полушубка, согласно кивнул.

* * *

Рану промыли и обработали. И снова игла – цыганка в умелых руках санинструктора привычно загуляла вверх-вниз. Боль извивалась ужом. Особенно, когда ороговевшие клешнятые пальцы старшины касались края мякотной раны. Ощущение, будто к парной плоти, раскалённый уголь прикладывали. Но Магомед молчал. «Боль ты не зло», – вспоминал он старую, как мир, аварскую поговорку, которую часто повторяла их матушка Зайнаб, когда кто-нибудь из них, орлят, её сыновей: Гитинамагомед, Сайфула или он, Магомед, в детских ли игрищах, на скачках, во время борьбы, других ли соревнованиях, – разбивали в кровь колени иль локти…Вспомнил и другую горскую мудрость, времён великого Шамиля и своего деда мюршида Гобзало: «Между друзьями и меч войны – из войлока», Но более остального помнил, что горец он, как и его достославные предки. Воин. Держал подо лбом – мужчина обязан преодолевать боль, если он мужчина. Не забывал из какого он рода…Что он командир Красной Армии и мужество, стойкость его – лучший пример для солдат.

Снова искусный, добротный шов лёг на рану. Ни звука, ни стона не издал капитан Танкаев, лишь единожды заскрипел зубами, когда Григорич на совесть затягивал узлом нить, и щедро, для дезинфекции пропитал едким раствором фенола и йодом длинный штыковой порез.

– Гляди-ка, и впрямь, бытто не чует боли…Орёл, как есть, орёл, – восхитился Бытов. И, живо складывая своё хозяйство в кожаную сумку с красным крестом, почтительно тронул вопросом ротного:

– Однако, больно, товарищ капитан?

– Да не тут больно, старшина… – Магомед мрачно вгляделся в близкое, изгрызенное морщинами лицо санинструктора, прислушиваясь к собственному ослабевшему голосу. Как чужому. – Здесь больно, – он указал на сердце. – Никто не хотел умирать. Вай-ме! Всё, Григорич-ч…нет больше моей 1-й роты. Хорошо если взвод наберётся. Дошло-о? – И вдруг вспыхнул, как порох, полыхнув жгучим фиолетовым отсветом глаз:

– Что смотр-риш-шь, старшина, как баран на волка?

Где вас носило, пр-роклятых? Скольких ребят не спасли!..Э-э, чтоб тебя шайтан съел.

– Да говорю ж, сынок! – бледнея ржавыми конопинами скул, обиженно кудахтнул Бытов. – Лошади с испугу, на минное поле занесли. Чуть было не подорвались до кучи, ко всем херам!..

– А надо б было… – Магомед борясь с ознобом, с горячим отчаяньем обвёл глазами траншею в две стороны. Его впалые щёки и скулы, схваченные тёмной дымкой щетины, заливала синеватая бледность.

Бытов, по-рачьи шевеля обвислыми усами, с сочувствием спохватился:

– Давайте провожу, товарищ капитан. Тяжко, небось?

– Я тебе баба, что ли? Сам допру, без костылей, – сквозь зубы процедил Магомед. – За рану и перевязку баркала тебе, Григорич. «Спасибо» значит по-нашему, по-аварски.

Он попытался нагнуться за автоматом, но не смог, с опаской чувствуя, – упадёт и не встанет.

Бытов подсобил, поднял – подал ППШ, помог офицеру подняться.

Пошли. Но с каждым шагом всё тяжелее обвисал на руке старшины обескровленный капитан. У коленчатого поворота траншеи, что вела к немецкому доту, а теперь к командному пункту комбата, остановились. Перевели дух. Танкаев цепко ухватил Бытова за стёганный рукав телогрейки, прохрипел, редко клацая зубами:

– Здесь оставь меня, старшина. Дальше сам…со своими бойцами дойду…Рана неопасная, в руку меня скобленуло…

– Не скажи, командир, – покачал головой Григорич. – По состоянию твоему, равнёхонько в голову. Вот, что! Не геройствуй чжигит! Хоть день другой. Дай организму-то передышку…От кабалы – изнури и конь дохнет. Чай, не железный? Другой бы раз – радёшенек в тыловом лазарете забыться…

– Я не «другой»! Не тыловая крыса! Р-раз и навсегда уясни!

Видиш-шь это? – Магомед и в шутку, и в серьёз сдвинул молнии чёрных бровей, сверкнул глазами по кинжалу отца, что висел на поясе, под распахнутой шинелью. – Знай, горец его не для красоты носит, но для защиты чести и имени. Дошло? Отойди, старшина. Не то разом спихну с копыт. Сказал же…сам, без костылей дойду.