Сталинград. Том второй. Здесь птицы не поют
Шрифт:
– Я бы всё же обоим жопы на свастику порвал! – угрюмо воткнул Геннадий. – Хоть расстреляйте, товарищ начальник. Тогда бы дело пошло! Верняк был бы…
– Разговорчики!!! – брызнул слюной политрук. – Ты мне брось тут…свои уголовные штуки!
– Враз язык-то подрежу!
– Вам виднее… – Воловиков мрачно усмехнулся, бросая свирепые взгляды из-под надбровных дуг, похрустывая суставами пальцев, тяжело протопал в широкие сени, где автоматчик уступил ему нагретое место у печки – буржуйки и протянул холщёвый кисет с табаком.
– «Что, вы хотите от меня?» – возбуждённо, через паузу, перевёл долгожданные слова обер-лейтенанта Синицын и вдруг
– Наконец-то! – Хавив с чувствгом потёр озябшие руки, и мысленно, с беспощадностью древнего иудея подвёл черту: «Хвала Небесам! С почином тебя. Борис…Дрогнул фриц. Таки взвесил собачий поц…все «pro» и «contra», – сломался. Вот и лат-но! Теперь дожать, дож-жать его надо пса! На наших войнах поражений нет. И пленных не берут! Ты воин, ты боец! Твой соперник силён, но слабей и трусливей тебя, – потомка царя Давида. Его стальные глаза меркнут перед твоим львиным оскалом. Загрызи его! Но не сразу…»
Мелкий, сутуловатый от праведных трудов, заметно лысеющий, с чёрными зачёсами волос на восковом желтоватом черепе, но подвижный, яркий и убедительный в агитвстречах с бойцами, с зоркими грачиными глазами, политрук Хавив энергично поднялся из-за стола. Не отрывая внимательного взгляда от намеченной жертвы, которая не выдержала звериного натиска и угроз, он остановился напротив обер-офицера Генриха Шютце.
В набрякшей тишине прозвучал его дроглый голос. Когда, истощённый, опустошённый пленник умолк, снова безвольно уронив подбородок на грудь, политрук нетерпеливо перёвёл вопросительный взгляд на помощника.
– Он говорит, товарищ капитан, что лишь исполнял приказ…Он – офицер Вермахта, но не из частей СС…И, что он, если ему сохранят жизнь, готов к сотрудничеству.
– Vjn al-len lei-den – schaf-ten die grau-samste ist… 2 – надорванный, гневный, полный осуждения крик старого вояки майора Делера, перекрыл голос Генриха. Участник двух мировых войн, стойкий и жилистый майор Август Делер, как личную трагедию, как собственный позор, крах собственных убеждений, переживал малодушие подчинённого Шютце. Преодолевая безумие положения, он насилу восстановил дыхание и, дрожа сединами, стал медленно подниматься. Его кулаки за спиной были сжаты в тугие красно-синие комья костей и жил. Лицо перекашивалось, подёргивалось. Он неотрывно смотрел на Генриха и хрипел с новой силой:
2
Из всех пороков самый ужасный для офицера…(нем.)
– Die grausamste ist die un-dank-bar-keit…verrat! 3
– Уберите это, – не требуя перевода, поморщился в сторону седовласого пленника политрук.
– Что? – лейтенант Синицын непонимающе вскинул брови.
– Моцарт! – Хавив, не обращая внимания на переводчика, раздражённо топнул ногой. – Этого, – он кольнул взглядом майора, – в общий барак. Воды не давать! Баланды соответственно. И объясни по доходчивей этому маразматику, если не одумается и не начнёт к вечеру давать показания, я прикажу его расстрелять. Нет, не расстрелять, а обработать его паяльной лампой, как баварскую свинью.
3
Самый ужасный
– Но это ж не наш …Не советский метод! – поперхнулся Синицын.
– Так точно! В десятку, товарисч-ч лейтенант. Советский, гуманный метод нацистам чужд! Посему, будем руководствоваться методом врага. С волками жить…Или вы, таки не согласны? – грачиные глаза, как гвозди, впились в розовощёкого лейтенанта.
Синицын благоразумно промолчал, потупил взор, остро чувствуя на себе прицел чёрных, блестючих глаз. А губы политрука растянулись в узкой, длинной улыбке. Он был доволен собой, умением находить с подопечными общий язык. И правда…Если Борис видел, что, скажем, какая-то беседующая группа из личного состава теряла интерес к его агитационно-пропагандистской речи, умолка, или назревало разногласие, то он тут же подходил, вставлял несколько «бодрящих» фраз, подкручивал, по его собственному выражению «в разболтавшемся механизме ослабевшие пружины – винтики» и готово! – давал разговору иное «товарищеское» направление, должный тонус.
Хавив смачно чиркнул спичкой, оживил потухшую папиросу. Старший сержант Воловиков лениво, огромным валуном отломился от нагретой печным жаром стены. Тяжко прошаркал подкованными каблуками сапог до майора. Сковырнул его с табурета и, крепко сжимая плечо грязными пальцами, косясь на немца дичалыми глазами, хрипато реготнул в ухо: – Пошёл что ли, чучело.
Август Делер в кителе нараспашку, с оторванными с мясом пуговицами, кутая подбородок в куций ворот, обернулся. Хотел напоследок хоть взглядом образумить – взбодрить Генриха, но звероподобный русский сержант с автоматом, крепче склещил на его плече бурые пальцы и зло прорычал:
– Иди, рыбья холера! Не то пристрелю.
* * *
– Так на чём мы таки остановились, товарисч-ч Синицын? Враг дожат…и выразил благоразумие сотрудничать с нами?
– Так точно, товарищ капитан. Фриц готов рассказать всё что знает, хм…если не убьём.
– Убьём, если не расскажет или соврёт. Однозначно убьём… – вздохнул Хавив и затянулся папиросой, накрепко сжимая промеж пальцев, покрытых чёрными волосками, изжёванный, мокрый, картонный мундштук. – И это тоже обязательно передай ему.
Политрук по-хозяйски прошёлся по застенку, остановился перед Шютце и тот подумал: его снова ударят, начнут избивать. Но…дознаватель не тронул его и пальцем, не было угроз – оскорблений. Какое-то время, покручивая в пальцах папироску, топыря тёмные губы, он вообще не смотрел на пленника, а на тускло светившую лампочку, что мёртво отражалась в тёмной стоячей воде полупорожнего ведра. А чуть погодя, извлёк из нагрудного кармана защитной гимнастёрки круглые роговые очки и водрузил их на клювастый нос. Генрих вскинул голову, сквозь захватанные пальцами стекляшки, на него пристально смотрели внимательные чёрные глаза.
– И так, насколько я понял, – произнёс политрук спокойным, будничным голосом, вы Генрих Шутце, – обер-офицер 1-ой линии обороны Шиловского плацдарма, верно?
– Так точно. 8-ой корпус генерала Гейтца, 204-я дивизия, 37 полк, – через паузу перевода, по-военному чётко ответил он, кожей чувствуя для себя передышку, желая ею воспользоваться, стараясь понравиться серьёзному сдержанному офицеру. Однако не удержался и с нервной оглядкой, боясь спугнуть несвоевременной просьбой хрупкое – эфемерное, как ему казалось, установившееся между ними доверие, горячо попросил. – Дайте закурить…дайте, мне сигарету!